Батарея - Богдан Сушинский

– Так вот, исходя из фронтовой обстановки, вынужден сообщить тебе, что час назад наш «Пятый севастопольский конвой» атакован группой немецких пикирующих бомбардировщиков Ю-70. Поскольку конвой с воздуха не прикрыт, это уже было третье, но самое ожесточенное нападение.

Гродов какое-то время молчал, ожидая, когда и чем завершится пауза, которую артистично держал полковник. Он не понимал, почему тот вдруг заговорил с ним о судьбе очередного севастопольского конвоя.

– Это наша вечная беда – плохое прикрытие с воздуха, – неуверенно поддержал он разговор. – Похоже, что взаимодействие авиации и флота вообще изначально отработано было плохо.

– Жаль, что от подобных умозаключений никому из нас не легче. Кажется, ты не догадываешься, о чем я?

– Пока… нет. О чем?

– Ты от доктора Верниковой письма разве не получал?

– Пока… нет. Разве оно должно быть?

– Значит, сегодня почтальон доставит его в Новую Дофиновку вместе с газетами и прочей почтой.

– Следует предположить, что в конвое было и госпитальное судно?

– Которое вместе с одним из тральщиков пилотами противника было потоплено.

Из груди капитана вырвалось нечто среднее между стоном и рычанием.

– Вот как оно все обернулось! – пробормотал он, чувствуя, однако, что еще не до конца осознает, что именно произошло и как это страшное событие способно отразиться на его судьбе. – В страшном сне присниться такого не могло.

– Поскольку тонуло судно быстро, к тому же под непрерывными атаками «юнкерсов», то спасти удалось всего лишь около двадцати человек, в основном членов экипажа. Благо вода пока еще теплая, – полковник опять выдержал небольшую паузу, прокашлялся, чтобы справиться с волнением, и уточнил: – Доктора Верниковой, как ты уже понял, среди спасенных не оказалось.

– Это окончательные данные?

– Я специально уточнял. Командир эсминца, команда которого спасала людей с госпитального судна, лично подтвердил, что ни одной женщины спасти не удалось. Уж кого-кого, а женщину на борту своего судна командир заметил бы.

– Следует предполагать…

– Ты знаешь, как много Римма значила для меня… Что ни говори, дочь моего первого командира и наставника. Еще девчушкой помню. Встретил ее в Одессе и словно бы в юность свою вернулся.

– И для меня эта женщина тоже… многое значила.

Мужчины тяжело вздохнули и столь же тяжело, по-мужски помолчали.

– Вот такой, сугубо мужской, разговор у нас с тобой получился, комбат. Извини и за этот звонок, и за эту весть.

После того как полковник положил трубку, комбат еще минут пятнадцать сидел у аппарата, пытаясь осознать то, что произошло где-то далеко отсюда, у крымских берегов, и в то же время стараясь не предаваться губительной тоске.

«Вот это и есть судьба, Гродов, – мысленно сказал он себе, отправив перед этим гонца-мотоциклиста в деревню за почтой и пытаясь возродить в памяти образ женщины, в которую был так влюблен. – Это действительно судьба, и от приговора ее никуда не уйти».

Взяв из рук батарейного почтальона письмо Риммы, комбат положил его перед собой и несколько минут отрешенно смотрел на него, понимая, что, какие бы строчки он там ни прочел, они уже принадлежали женщине, которую он никогда больше не увидит. Они принадлежали мертвой.

«Здравствуйте, Дмитрий! Завтра на госпитальном судне я отбываю из города. Не исключено, что разворачивать свой госпиталь нам предстоит теперь в районе Севастополя. Возможно, там и увидимся. Помните, что теперь вы слишком многое значите для меня, поэтому берегите себя. С надеждой на встречу. Целую. Римма».

«Слова как слова, – подумалось Гродову, – такие же могла бы начертать любая мало-мальски влюбленная или попросту увлеченная женщина. В предчувствии гибели, очевидно, пишут по-иному; иными словами, с большей тревогой о будущем. Разве что у врачей совершенно иное восприятие смерти, нежели у всей прочей части человечества; людям этой профессии она кажется более естественной, что ли… Лучше спроси себя, какой видится гибель человека тебе, каждый день эту гибель сеющему».

Гродову было бесконечно жаль, что эта прекрасная женщина, на которой он наверняка женился бы и которая, возможно, даже родила бы ему сына, погибла. Но он вдруг поймал себя на том, что не знает, в какой реакции и в каких чувствах это должно проявляться: в какой-то неуемной тоске, в слезах – что в его личном случае совершенно исключалось; в попытке заглушить свою тоску спиртным, к которому он по-прежнему оставался равнодушным?

– Лейтенант, – позвонил он командиру огневого взвода главного калибра, – сколько сейчас реальных целей в твоей таблице для стрельб?

– Четыре. Из тех, что названы разведкой, – уточнил Куршинов, словно бы уловив, что комбат пребывает в состоянии холодной ярости и жаждет крови.

– После них пройдись по обеим дамбам. Истребляй их, лейтенант. Изматывай ночной пальбой и жесточайше истребляй.

– Есть изматывать и истреблять, – взводный выдержал коротенькую паузу и несмело поинтересовался: – Что-то произошло, товарищ капитан?

– Произошло, Куршинов, произошло. Еще двадцать второго июня произошло. Не заметил?

Под утро, когда разведка донесла, что две ближние вражеские засады ликвидированы, комбат позволил себе войти на командный пункт и, не спускаясь на нижний ярус, уснуть прямо в командирском отсеке. Жаль только, что из-за вездесущего телефониста поспать ему не пришлось.

– Вас требует командир дивизиона, – сообщил он, так до конца и не разбудив комбата.

– Нужно было сказать майору, – незло проворчал Гродов, – что твой командир только что уснул и что ему тоже положен хоть какой-то отдых.

– Как раз так, почти слово в слово, я и сказал. Но комдив ответил, что поднять вас – это приказ. И что вы «подтрибунально» нужны по очень срочному вопросу.

– Когда-нибудь с этим «подтрибунально» он сам же себе и накаркает, – огрызнулся Гродов.

Капитан вошел в отсек управления и взял трубку.

– Всю ночь грохотал на весь Восточный сектор, а теперь подтрибунально отсыпаешься? – спросил командир дивизиона таким тоном, словно уличал его в преступлении.

– Потому что теперь, уничтожив вражеские десанты, имею полное право, товарищ майор. Тем более что день будет очень трудным.

– И ты даже не представляешь себе, капитан, насколько… Для начала выслушай решение Военного совета оборонительного района, подписанное всеми его членами в третьем часу ночи. Причем подтрибунально предупреждаю, что оно уже направлено телеграммами наркому ВМФ и Военному совету Черноморского флота, которыми тут же было одобрено.

– Вы говорите со мной так, словно заранее знаете, что любому приказу командования стану противиться.

– Именно это, Гродов, ты постоянно делаешь. А решение таково, читаю: «Ввиду прорыва противником направления Гильдендорф – Повары, угрозы потери станции Сортировочная, участок между Большим Аджалыкским и Аджалыкским лиманами оставляется. 400-я батарея по израсходовании всех снарядов уничтожается». Командующий Одесским оборонительным районом контр-адмирал Жуков, комиссар Одесского оборонительного района, начальник штаба и другие подписи[47]. Если ты обратил внимание, речь идет обо всем пространстве между двумя лиманами. Его следует оставить. Почему молчишь?

– Я уже не раз напоминал, что мы – не та батарея, орудия которой можно прицепить к машинам или перемещать конной тягой.

Кречет коротко, вульгарно хохотнул:

– Ты что же это, Гродов, подтрибунально хочешь остаться в окружении?

– Во-первых, окружение меня не страшит, а во-вторых, почему бы не превратить огневые позиции батареи в плацдарм с выходом к морю и при огневой поддержке судов? Опыт «румынского плацдарма» уже показал, что…

– На твоем «румынском плацдарме», капитан, не было такого орудийного комплекса, какой тебе доверили в составе моего дивизиона. И который ни при каких обстоятельствах подтрибунально не должен попасть в руки врага.

– О том, чтобы «в руки врага», не может быть и речи.

– Вот и я говорю, что не может. И это уже, в самом деле, подтрибунально.

– Там сказано: «По израсходовании всех снарядов»? – с надеждой уточнил Гродов, чувствуя, как к горлу ему подступает предательский комок обычной человеческой чувственности.

– Правильно, так и сказано. Кстати, это только решение Военного совета. За ним последовал приказ, который вскоре моим курьером будет доставлен тебе в письменном виде. А смысл его таков: в течение завтрашнего, пардон, уже нынешнего, дня тебе надлежит израсходовать по известным тебе целям все до единого снаряды главного калибра. В это же время ты отправляешь в тыл, через Новую Дофиновку, в расположение 29-й батареи, в распоряжение штаба дивизиона все имеющиеся у тебя полевые орудия, минометы, запасы продовольствия и трофеи. После чего отправляешь в тыл основной состав гарнизона, а сам с ликвидационной группой уничтожаешь орудия, подземные сооружения и центральный командный пункт.