Истории, связанные одной жизнью - Юрий Штеренберг

На следующий год азарт строительства эллингов резко пошел на убыль. Несмотря на то, что котлованы вырыли почти все члены кооператива, к строительству эллингов приступили лишь единицы. Надо было доставать материал, скорее всего, кирпич и непонятно, как его туда завозить — никаких дорог рядом с каналом не было. Еще год спустя построенные и недостроенные эллинги были в значительной степени снесены разлившимся весной каналом, и все. Многие годы, пробегая или проходя вдоль канала, я по каким-то признакам узнавал свое “родное” место, но потом время, ветер и вода сделали свое дело. Мы же просто облегчили каналу его извечное наступление на берег. И только кое-где уцелевшие элементы бывших конструкций: кирпичные стенки, куски бетона, торчащая проволока и балки, напоминали об еще одной несбывшейся мечте.

Семидесятые годы явились, к сожалению, десятилетием завершения жизни большинства женщин старшего поколения Либерманов, моих дорогих теток и не только теток. Всех их, в принципе, можно было назвать долгожительницами, всем им было за восемьдесят, но возраст уходящего близкого человека — это слишком слабое утешение. В 1974 умерла тетя Рая, ей тогда шел девяносто пятый год, она была всего на год моложе Сталина, но до конца сохраняла полное сознание, и ее великовозрастные дети, Марк и Лиза, очень тяжело перенесли эту потерю.

Тетя Маня последние годы сильно сдала, было очевидно, что у нее что-то происходит с головой. Разговаривать с ней было непросто, но она старалась со всеми общаться и всегда была рада нашей встрече. В начале 1978 она слегла, а в середине марта мне сообщили, что тетя Маня умерла. Мне удалось вырваться в Ростов, но на похороны я не поспел, также, кстати, как и ее сын, Соломон. Но подозреваю, что его опоздание могло быть умышленным — я об этом уже писал.

Летом этого же года мы ждали очередной приезд моей мамы к нам, в Ленинград. Я так сильно ждал, что допустил невозможное — перепутал время прибытия поезда и маму не встретил. К счастью, нашлась добрая душа, девушка-попутчица, и она привезла маму на такси. Мама, как всегда, сдержанная, несмотря на безусловно перенесенное потрясение, не высказала ни одного упрека. Но мне от этого не стало легче. Однако на этом неприятности не закончились. Беда, как и радость, никогда не приходит в одиночку. Вроде это случилось прямо в день приезда. После праздничного обеда мы вышли погулять в наш парк, непосредственно примыкающий к нашему дому. Мы вышли не все сразу, и нас нагнал кто-то, шедший с собакой, нашей любимицей Джимой. Джима всех нас любила, но особенно она обрадовалась маме — она ее давно не видела. А как она могла выразить свои чувства — лизнуть лицо. Но для этого надо было положить свои лапы на плечи. Что она и сделала, причем по-собачьи так быстро, что никто не успел прореагировать. Мама упала. Я не знаю, как сильно она ушиблась, но ушиблась. Были ли последствия — Инна и другие ростовские родственники потом говорили, что мама вернулась в Ростов уже другой.

В этом же году я успел побывать в Ростове во второй раз. Мне захотелось вместе с мамой отметить ее день рождения 30 декабря. Настроение у меня было хорошее, вроде все ладилось, чувствовал себя нормально, как обычно, моложе своего возраста. В поезде у меня состоялось интересное знакомство. Через купе от меня ехала одна пара, возраста ниже среднего, до сорока. В тамбуре мы с ним перебросились несколькими словами, а ближе к вечеру он заглянул в мое купе и передал приглашение жены с ними поужинать. Я кое-что прихватил из своих припасов, но практически ничего не потребовалось — стол был богатый, по тем временам даже шикарный. Мы с ним вдвоем одолели бутылку Пшеничной водки емкостью 0,7 литра, и после второй — третьей рюмки он представился — секретарь Белгородского горкома КПСС, не помню, первый или второй. Я долгие годы помнил его фамилию и имя, но сейчас вспомнить не смог. Помнил я потому, что не исключал возможности воспользоваться его приглашением и побывать у него проездом в гостях. Он оказался не только приятным, но и вроде демократичным человеком. Во всяком случае, когда я рассказал ему о своем сыне, числившегося в компетентных органах как диссидент, которому под разными предлогами отказывали в публикации любого его произведения, он проявил живой интерес к темам произведений и сказал, что надо немного подождать, скоро многое изменится. Поезд пришел в Ростов глубокой ночью и я, как в добрые, и уже, к сожалению, прошедшие студенческие времена, постучал маме в окошко и услышал незабываемое: “Кто там?”

Дома все было мирно, спокойно и как всегда уютно и вроде ничто не предвещало грядущие семейные потрясения. Хотя Ланя, муж Инны, уже дома не жил. Я даже не помню, велись ли тогда разговоры об обмене, мне кажется, что нет. Мы спокойно отметили мамин день рождения, восемьдесят шесть лет. Новый 1979 мы встречали на следующий день у моей двоюродной сестры, Фани. Собрались, также как и на мамином дне рождения, все оставшиеся ростовчане, а их было уже совсем немного.

Возвращался я в Ленинград совсем в другом настроении. Видимо, я острее, чем когда-либо раньше, почувствовал временность отчего дома. В Ленинграде меня ожидали некоторые неожиданные неприятности, которые, понятно, не улучшили мое настроение. Но зато в апреле съехались все мои самые дорогие гости, мои друзья Миша Туровер, Марк Одесский и Леня Чернявский отмечать тридцатилетие окончания института и, как это было не раз, заодно и мой день рождения. Не могу не вспомнить, что в тот раз у меня в гостях были и другие мои друзья-ленинградцы Саша Бомаш и Радик Шапиро. Сашу Фук-смана уговорить не удалось.

Не знаю, что было первопричиной, огорчения или радости, но именно в этом году я впервые почувствовал свое сердце. В течение довольно длительного времени меня мучили жесточайшие перебои в сердце, до двадцати перебоев в минуту. Но потом, после того, как я стал принимать лекарства, прописанные мне доктором Надеждой Сергеевной Алексеевой, сердце мое успокоилось на долгие годы.

Еще на втором или третьем курсе института наш Миша стал серьезно заниматься литературой. Нет, я имею в виду не чтение, читал он много и раньше. Он начал писать. Возможно, процесс, запущенный еще в тридцатой школе, потребовал естественного выхода. Впервые на это обратила внимание Нонна, и она же мне сказала, что Миша старается не афишировать свое новое занятие, более того, он старается, чтобы его записи не попадались на глаза. Через некоторое время я заметил, что интерес к учебным делам у него явно пошел на спад. Я попробовал с ним поговорить на эту тему, но он мне категорически заявил примерно следующее: “Знаешь, папа, я хожу в институт, в основном, только для того, чтобы вас не огорчать. Если же ты будешь на меня нажимать, я вообще брошу институт”.