Молодые львы - Ирвин Шоу

— Ты красный, — сказал Брейлсфорд, — они нашли это в твоем личном деле, «в досье», как говорят в ФБР. Тебе нельзя доверять сведения, которые могут быть полезны для врага.

Майкл рассеянно смотрел на плац. На пыльных островках травы лежали солдаты, двое лениво перебрасывались бейсбольным мячом. Над опаленной рыжей землей и увядшей зеленью под легким ветерком трепетал на мачте звездный флаг. А где-то в Вашингтоне сидел за столом человек, который в то время, возможно, смотрел на такой же точно флаг на стене своего кабинета, и этот человек спокойно и безжалостно записал в его личное дело: «Нелоялен. Связан с коммунистами. Не может быть рекомендован».

— Испания, — сказал Брейлсфорд. — Это имеет какое-то отношение к Испании. Мне удалось подглядеть в их бумажке. Разве Испания коммунистическая?

— Не совсем.

— Ты когда-нибудь был в Испании?

— Нет, я помогал организовать комитет, который отправлял туда санитарные машины и консервированную кровь.

— На этом тебя и поймали, — сказал Брейлсфорд. — Тебе этого не скажут. Скажут, что у тебя нет необходимых командирских качеств или что-нибудь вроде этого, но я говорю тебе правду.

— Спасибо, — сказал Майкл, — большое спасибо.

— Чепуха! — воскликнул Брейлсфорд. — Хоть ты обращаешься со мной как с человеком. Послушай меня. Постарайся добиться перевода. Если уж мне не будет жизни в этой роте, то тебе тем более. Колклаф помешан на красных. Теперь до самой отправки за океан тебя будут гонять в наряд на кухню, а в наступлении тебя первого пошлют в разведку. Я и цента не поставлю на то, что ты выйдешь оттуда живым.

— Спасибо, Брейлсфорд. Постараюсь воспользоваться твоим советом.

— Конечно, — сказал Брейлсфорд. — В армии надо уметь спасать свою шкуру. Будь уверен, здесь никто о тебе не позаботится. — Он достал другую зубочистку и принялся ковырять в зубах, время от времени рассеянно сплевывая. — Помни, — предупредил он, — я не говорил тебе ни слова.

Майкл кивнул головой, и Брейлсфорд ленивой походкой направился вдоль плаца в ротную канцелярию, где ему не было жизни.

Издалека, через тысячи миль гудящих проводов, Майкл услышал слабый металлический голос Кэхуна.

— Да, это Томас Кэхун. Я согласен оплатить вызов рядового Уайтэкра…

Майкл закрыл дверь телефонной будки отеля «Ролингз». Он совершил длительную поездку в город, потому что не хотел говорить по телефону из лагеря, где кто-нибудь мог подслушать его.

— Говорите, пожалуйста, не больше пяти минут, — предупредила телефонистка, — другие ждут.

— Хэлло, Том, — сказал Майкл, — не думай, что я обеднел, просто у меня не оказалось нужных монет.

— Хэлло, Майкл, — приветливо ответил Кэхун. — Не беспокойся, я убавлю на эту сумму свой подоходный налог.

— Том, слушай меня внимательно. У тебя нет знакомых в Управлении культурно-бытового обслуживания войск в Нью-Йорке, из тех людей, что ставят пьесы, организуют развлечения в лагерях и так далее?

— Есть кое-кто, с кем я постоянно работаю.

— Мне надоело в пехоте, — сказал Майкл, — не попытаешься ли ты устроить мне перевод? Я хочу уехать из Штатов. Подразделения этой службы чуть не ежедневно отправляют за границу. Не можешь ли ты меня устроить в одно из них?

На другом конце провода наступила короткая пауза.

— А-а, — протянул Кэхун, и в его голосе послышался оттенок разочарования и укора. — Конечно могу, если ты этого хочешь.

— Сегодня вечером я отправлю тебе спешное письмо, в котором сообщу свой личный номер, воинское звание и наименование части. Тебе это понадобится.

— Хорошо, — ответил Кэхун все еще с некоторым холодком. — Я сразу же займусь этим.

— Извини меня, Том, — сказал Майкл, — но я не могу объяснить тебе по телефону, почему я так поступаю. С этим придется подождать, пока я не приеду.

— Ты знаешь, что мне не нужно никаких объяснений. Я уверен, что у тебя есть на то свои причины.

— Да, у меня есть причины. Еще раз благодарю. Ну, а теперь я должен закончить разговор. Здесь ожидает один сержант, он хочет позвонить в родильный дом в Даллас-Сити.

— Желаю успеха, Майкл, — сказал Кэхун, и Майкл явственно ощутил, что Кэхуну пришлось сделать над собой усилие, чтобы эти слова прозвучали тепло.

— До свидания, надеюсь, что скоро увидимся.

— Конечно, — ответил Кэхун. — Конечно увидимся.

Майкл повесил трубку, открыл дверь будки и вышел. В будку быстро вошел высокий техник-сержант с печальным лицом. Держа в руке горсть монет по двадцать пять центов, он тяжело опустился на скамеечку под телефоном.

Майкл вышел на улицу и пошел по тротуару, освещенному тусклым светом от неоновых вывесок баров, в конец квартала, где находилось помещение, предназначенное для отдыха солдат. Он сел за один из длинных столов, за которыми сидели солдаты. Одни из них спали, неловко развалившись на потертых стульях, другие что-то старательно писали.

«Я делаю то, — подумал Майкл, пододвигая к себе лист бумаги и открывая автоматическую ручку, — чего обещал себе никогда не делать, чего никогда не смог бы сделать ни один из этих усталых, простодушных парней. Я использую своих друзей, их влияние, выгоды своего прежнего положения. Разочарование Кэхуна, пожалуй, вполне законно. Нетрудно представить, что сейчас должен думать Кэхун, сидя в своей квартире у телефона, по которому он только что говорил со мной. „Все интеллигенты одинаковы, — вероятно, думает он, — что бы они ни говорили. Когда дело принимает серьезный оборот, они идут на попятную. Как только становится слышнее грохот орудий, они вдруг обнаруживают, что у них есть более важные дела в другом месте…“»

Нужно будет рассказать Кэхуну о Колклафе, о чиновнике из ФБР, который одобряет Франко, а не Рузвельта, о том, что твоя Судьба висит на кончике его пера и некуда на него жаловаться, негде искать справедливости. Нужно рассказать Кэхуну об Аккермане и о десяти кровопролитных боях на глазах безжалостной роты. Нужно рассказать о том, что значит быть в подчинении у человека, который хочет, чтобы тебя убили. Штатским трудно понять такие вещи, но он постарается объяснить. Существует огромная разница между гражданскими и армейскими условиями жизни. Американский гражданин знает, что он всегда может направить свое дело властям, которым доверено вершить правосудие. А солдат… Стоит надеть первую пару армейских ботинок, и сразу теряешь всякую надежду, что кто-нибудь услышит твою жалобу. «Жалуйся своей бабушке, приятель, никому нет дела до твоих горестей».

Он постарается объяснить все это Кэхуну и уверен, что тот постарается понять его. Но он знал, что все равно в голосе Кэхуна навсегда останется едва заметная нотка разочарования. И Майкл знал, что, честно говоря, ему не в чем будет винить Кэхуна, потому что и он сам никогда не сможет полностью избавиться от чувства разочарования.

Он принялся писать письмо Кэхуну, тщательно выводя печатными буквами свой личный номер и номер части. И когда он выводил эти хорошо знакомые ему цифры, которые покажутся Кэхуну совсем незнакомыми, он почувствовал, что пишет письмо чужому человеку.

19

«Боюсь, что мое письмо может показаться бредом сумасшедшего, — читал капитан Льюис, — но я не сумасшедший и не хочу, чтобы меня сочли ненормальным. Я пишу эти строки в главном читальном зале Нью-йоркской публичной библиотеки на углу Пятой авеню и 42-й улицы в пять часов дня. Передо мной на столе лежит экземпляр военного кодекса и том „Биографии герцога Мальборо“ Уинстона Черчилля, а сидящий рядом со мной мужчина делает выписки из „Этики“ Спинозы. Я пишу вам об этом для того, чтобы показать, что я знаю, что делаю, и что мой рассудок и наблюдательность никоим образом не ослабли…»

— За всю свою службу в армии, — сказал капитан Льюис, обращаясь к секретарше из женской вспомогательной службы, сидевшей за соседним столом, — я не читал ничего подобного. Откуда мы получили это письмо?

— Нам его переслало управление начальника военной полиции, — ответила секретарша. — Они хотят, чтобы вы посмотрели заключенного и сообщили, не кажется ли вам, что он симулирует невменяемость.

«Я закончу это письмо, — продолжал читать капитан Льюис, — потом поеду на метро до Бэттери, переправлюсь на пароме на остров Губернатора и отдамся в руки властей».

Капитан Льюис вздохнул, пожалев на минуту, что он когда-то изучал психиатрию. «Почти всякая другая работа в армии, — подумал он, — была бы проще и благодарнее».

«Прежде всего, — говорилось дальше в письме, написанном неровным, нервным почерком на тонкой бумаге, — я хочу заявить, что никто не помогал мне бежать из лагеря и никто не знал о моем намерении. Мою жену тоже не нужно беспокоить, потому что с тех пор, как я приехал в Нью-Йорк, я ни разу не видел ее и не пытался установить с ней какую-либо связь. Я должен был сам разобраться в этом деле и не хотел, чтобы на мое решение так или иначе повлияли какие-либо претензии или чувства. Никто в Нью-Йорке не укрывал меня и не говорил со мной с тех пор, как я прибыл сюда две недели тому назад, и даже случайно я не встречал никого из знакомых. Большую часть дня я бродил по городу, а ночевал в различных отелях. У меня еще осталось семь долларов, на которые я смог бы прожить дня три-четыре, но постепенно я пришел к определенному решению, которому должен следовать, и больше откладывать не хочу».