Пиччинино - Жорж Санд

Мы видели, например, как часто он почти докапывался до истины. Он затевал тысячу переодеваний и изобретал тысячу образцовых козней, добиваясь узнать, что творится на вилле Пальмароза, и в конце концов уверился, что Микеле — любовник княжны. Он оказался за тысячу лье от догадки, что же на самом деле связывает их. Он мог легко использовать набожность доктора Рекуперати, которому при суровой честности не хватало предусмотрительности и глубоких познаний. И все же, задумав выкрасть у Рекуперати завещание, он откладывал дело со дня на день, никак не умея внушить доктору ни чуточки доверия. И так крепко держалась на его лице печать беспримесной и безграничной низости, что он и пяти минут не мог играть роль порядочного человека.

Его пороки не давали ему покоя — это он и сам заявлял, — когда бывал пьян. Развратный, жадный, он плохо владел собой, терял голову в минуты, когда ему более всего нужна была ясность мысли, и тогда не доводил до конца ни одной из своих интриг. Кардинал много лет пользовался им в качестве ничем не брезговавшего полицейского агента, но считал его только одним из средств последнего разбора. В дни, когда прелат еще отличался своим остроумием и цинизмом, он сам заклеймил Нинфо позорным прозвищем, надолго к нему приставшим и не заслуживающий перевода.

Поэтому ему никак не удавалось проникнуть в семейные тайны и в дела государственной важности, которым монсиньор Джеронимо посвятил всю свою жизнь. Презрение к аббату кардинал сохранил даже после того, как потерял память, и, почти впав в детстве, прелат нисколько не боялся Нинфо. И если кардинал находил силы говорить с аббатом, то неизменно употреблял позорную кличку, которой когда-то наградил его.

Другим доказательством недомыслия аббата была питаемая им уверенность, будто он может соблазнить любую женщину, какую пожелает.

— Немножко золота и побольше вранья, — говаривал он, — с добавкой угроз, обещаний и любезностей помогут добиться и самой гордой и самой скромной.

Поэтому он льстил себя надеждой получить часть состояния Агаты, если по его приказу похитят того, кого он считал ее любовником. Из тщеславия или в минуту обманутой похоти он был только способен подставить Микеле под дуло карабина какого-нибудь бандита и закричать «пали!», но не решился бы сам убить его, как не осмелился бы покуситься на Милу, схватись она за ножницы в порядке защиты.

Но как ни был гнусен этот человек, у него была власть совершать зло. Она не была ему присуща, ею наделяла его злоба других людей. Неаполитанская полиция оказывала ему свою низкую и отвратительную помощь, когда он обращался за ней. Многих невинных он подверг изгнанию и разорению, многие его жертвы томились в тюремных камерах, и он мог легко захватить Микеле, не обращаясь к помощи горных разбойников.

Но аббат желал сохранить возможность выдать Микеле за солидный выкуп и поэтому хотел сговориться с отъявленными бандитами, которым не было смысла предавать его. Вся его роль здесь свелась бы к тому, чтобы найти bravi16 и сказать им: «Я раскрыл одну любовную интрижку, которая может принести кучу денег. Устройте дельце, а барыш поделим пополам».

Однако и тут он остался в дураках. Его надул один отчаянный bravo, действовавший в городе под руководством Пиччинино и которому тот не разрешал ничего предпринимать без спроса. Он вызвал аббата на свидание, где тот встретился с двойником Пиччинино, а настоящий Пиччинино подсказывал ему, сидя в это время тут же, за перегородкой. Любому из двоих заговорщиков, кто сболтнет что-нибудь или шевельнет пальцем без его приказа (а они его знали за человека слова), он пригрозил на месте проломить голову. Впрочем, молодой авантюрист правил своей шайкой так ловко и так умел сочетать мягкость с крутыми мерами, что даже его отец (правда, орудуя более широко и занимаясь предприятиями большего масштаба) никогда не внушал к себе такой любви и такого страха. И поэтому Пиччинино мог не беспокоиться: его тайн не выдали бы и под пыткой, и в зтот раз он мог удовлетворить часто находившую на него прихоть — никому не доверяясь и не пользуясь ничьей подмогой, самому закончить дело, где требовалась не грубая сила, а только ловкость и хитрость.

Вот почему Пиччинино, уверенному в успехе этого совсем не сложного предприятия, хотелось ради собственного удовольствия ввести в свой план какие-нибудь поэтические, необычайные, причудливые приключения, либо вполне реальные наслаждения. Его живое воображение и его хладнокровный расчет, сталкиваясь, постоянно заводили Пиччинино в противоречивые испытания, откуда он благодаря отличной сообразительности и самообладанию, всегда выходил с успехом. Он так умело вел свои дела, что, помимо его помощников и весьма ограниченного числа близких людей, никому не удалось бы доказать, что знаменитый разбойник Пиччинино, побочный сын Дестаторе, и мирный крестьянин Кармело Томабене — одно и то же лицо. Правда, последний тоже считался сыном Кастро-Реале, но в горах гуляло еще столько других молодцов, которые хвастались тем же опасным происхождением!

XXXV. ГЕРАЛЬДИКА

Стало быть, Пиччинино, захоти он того, мог оказаться поистине опасным врагом семьи Лаворатори; но Мила вовсе не подозревала об этом, а фра Анджело полагался на склонность к героизму, которая, если можно так выразиться, составляла половину души его бывшего ученика. Добрый монах все-таки был не совсем спокоен. Он надеялся вновь повидаться с Пиччинино и убедиться в его намерениях, но напрасно поджидал он его и всюду разыскивал. Фра Анджело даже начинал надумывать — не пустил ли он волка в овчарню и не было ли опасной ошибкой перекладывать на других умелых людей то, что не хотелось делать самому.

Во время сьесты он отправился на виллу Пальмароза и застал Агату, когда она уже собиралась насладиться этим блаженным часом ничегонеделания, столь необходимым для всех жителей юга.

— Успокойтесь, добрый отец, — сказала она ему. — Мои тревоги рассеялись вместе с ночной тьмой. На рассвете я почувствовала, что мало надеюсь на вашего ученика, и мне захотелось самой проверить, не перерезал ли он горло Микеле ночью. Оказалось — мальчик мирно спит, а Пиччинино ушел еще до зари.

— И вы, сударыня, решили убедиться в этом самолично? Как неосторожно! А что будут говорить в предместье о вашем поступке?

— Никто ничего не узнает, я надеюсь. Я пошла одна, пешком, и закуталась в обыкновенный mazzaro17. Если мне навстречу и попался кто-нибудь из знакомых, наверное никто не признал меня. Кроме того, отец мой, у меня больше нет серьезных опасений: аббату не известно ничего.

— Вы в этом уверены?