Великая мать любви - Эдуард Лимонов

"О какая интересная история..." - оживляется Леопольд. - Ну и что же молодые люди?"

"Каждое воскресное утро, - продолжал я, не обращая внимания на попытку Леопольда вышутить мою историю, - товарищ Карлоса отправлялся в церковь. Таким образом раз в неделю Карлос мог поспать вдоволь, понежиться в постели. Однако вскоре Карлос сам разрушил свою сладкую воскресную жизнь. Будучи куда более развитым юношей, чем его товарищ, Карлос, сочувствовавший в то время коммунистам, всячески высмеивал религиозность своего приятеля и старался разубедить его в религии. И разубедил. Товарищ Карлоса заразился от него левыми идеями и перестал ходить в церковь..."

"Ха-ха-ха-ха-ха! - сноб нарочито шумно расхохотался так, что "новой волны" влюбленные за его спиной перестали целоваться. - И что же случилось дальше?"

"Жизнь развела их вскоре. Недавно Карлос получил вдруг письмо от бывшего товарища. Он теперь министр внутренних дел одной из социалистических африканских стран, образовавшихся на месте бывших португальских колоний в Африке." - Я торжествующе поглядел на Леопольда.

"Как же он стал министром в африканской стране, если он португалец. Разве белый может быть министром в африканской стране?"

"За что купил, за то и продаю. - твердо ответил я. - Моему Карло-су я верю."

Сноб посмотрел на меня скептически. Заспанный басбой в красной куртке появился в зале и щеткой стал сметать в одно место пыль, грязь и окурки. "Леопольд, - сказал я, - подумай о количестве изгнанников, проживавших в разные времена в Париже и ставших в конце-концов президентами' и министрами в своих странах. Начиная с имама Хомейни."

"Дорогой Эдуард, они все стали министрами и президентами в своих собственных странах. Ты не можешь всерьез верить в то, что тебя однажды призовут в Москву и сделают министром..."

"Я не говорю о Москве, - обиделся я.-Но в Париже и сегодня можно познакомиться и сблизиться с такими изгнанниками, которые имеют большие шансы оказаться однажды опять в собственных странах. И на больших ролях, Леопольд. Не посетителями кафе, перечитывающими вновь и вновь месячной давности газету на родном языке."

"Ну познакомишься, а дальше что?" - спросил сноб недоверчиво. Его большой рот на темной физиономии кисло обвис. Сейчас он-таки стал похож на старого гомосексуалиста.

"Вполне могут принять в свою банду, вот что! В слаборазвитых маленьких странах не так много людей с интернациональным опытом. И я зверски организован и работоспособен..."

"Безумный, безумный Эдуард, - покачал головой сноб. - Никогда у тебя не будет реальной власти. Запомни, что тебе сказал Леопольд в кафе "Мабийон".

"Это мы еще поглядим."

"Упрямый русский."

Из кафе мы выходим последними. Снаружи холодно, потому я затягиваю пояс на плаще, а он застегивает куртку. Мы идем по Сент-Жермэн, он намеревается сесть в такси на углу Сент-Жермэн и улицы Сены. Он кладет мне руку на плечо и я неожиданно понимаю насколько немец-турок-гомосексуалист-итальянец выше меня. "Убери руку, разовьешь во мне комплекс неполноценности."

Он смеется. "У тебя нет комплексов, Эдуард. Ты самый здоровый человек из всех моих знакомых."

"Только что ты называл меня сумасшедшим."

"Твои идеи безумны, но сам ты необычайно здоров."

Он сгибаясь влазит в такси, предварительно мокро поцеловав меня в губы. Перед тем как захлопнуть дверь, спрашивает: "Ты уверен, что не хочешь, чтобы я отвез тебя домой?"

"Нет. Салют. Спасибо за обед."

"Станешь богатым, будешь вводить меня в рестораны. Звони." - Такси отъезжает. И сразу поворачивает, мигая задним красным огнем.

Я иду и думаю - Может старый пэдэ прав, и никогда не бывать мне у власти? С разумной точки зрения у меня нет абсолютно никаких шансов. Но я уже привык, что у меня никогда нет шансов. Двадцать лет назад Юрка Комиссаров злобно кричал мне на заснеженной улице Салтовского поселка: "Ты думаешь ты особенный! Нет, ты такой как все!" "Особенный!" - огрызнулся я тогда убежденно, и оказался прав. Я стал писателем, пересек полмира, живу в Париже, а Юрка до сих пор работает на заводе "Серп и Молот", где я задержался всего на полтора года. Маленький, несмелый Юрка... И большой пэдэ Леопольд... Что между ними общего? Они разумные, серьезные люди... Если быть разумным и серьезным, то ничего в жизни не сделаешь. Даже в Москву я не смог бы приехать из Харькова, ведь разумно рассуждая, без прописки и работы меня ждала в Москве голодная смерть. Но я приехал и не умер... И в Нью-Йорке я должен был бы спиться, умереть под мостом, попасть в тюрьму... А может мы сами накликиваем свою судьбу и становимся настолько большими, насколько у нас хватает наглости поверить? То-есть мы сами определяем свою величину.?

Сильвестр Сталонэ, сжимает пулемет, поглядел на меня с афиши "Синема Одеон". Кончался октябрь 1983-го года.

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ

Она стояла в этих блядских красных туфлях, голые ноги из-под пальто, пританцовывала и смеялась. Я смотрел на красные туфли и вспоминал почему-то, как давно в Москве, некто, возвратившийся из командировки в Париж, убеждал меня что все парижские проститутки носят красные туфли. "Не хуя подобного, подумал я. (Далеко за ней, в освещенной щели была видна улица Сент-Дэни.) Не хуя подобного, не все..." Я хожу здесь достаточно долго, чтобы изучить предмет. Она, переминавшаяся в красных туфлях, не была проституткой, это была моя любимая женщина. Вот как. Она поселилась на Сент-Совер, вытекающей из Сент-Дэни случайно... От молчаливых размышлений, имевших целью отвлечь меня от действительности, меня отвлек ее голос.

"У меня парень, - сказала она. - И можешь себе представить, - очень интересный парень. Хоть ты и считаешь, что только ты один существуешь, но встречаются еще мужчины. Он моложе тебя, моего возраста. Нам вдвоем очень хорошо." - Она улыбнулась такой улыбкой, что я понял, что ей-таки очень хорошо.

Мне захотелось дать ей по наглой большеротой физиономии. "Дрянь! сказал я. - Наглая русская девка..."

"Ну и девка, ну и что... - сказала она. - Я тебя любила, а ты мной пренебрегал. Когда я приехала в Париж, ты даже за сигаретами мне не сходил. Бросил мне карту, - иди! И потом..."

"Я с тобой жил... Несмотря ни на что. Разве нет? Ты напивалась, приходила утром или вовсе не приходила, ты дралась со мной, как дикая кошка, но я все же жил с тобой..."

"Ты стал маленький какой-то..." - она с действительным сожалением осмотрела мою фигуру снизу доверху, как будто примерив на меня имеющийся у нее груз.

"Какой есть, - сказал я. - Мои метр семьдесят четыре. После войны жрать нечего было, а то бы больше вырос."

"А он высокий, - сказала она. - Когда мы с ним идем по улице, я вынуждена задирать голову, чтобы увидеть его глаза."

"Ну и хуй с тобой, смотри куда хочешь! Какая дрянь!" - Я выругался и ушел не в направлении рю Сент-Дени, но в противоположном, к маленькой темной улочке, и не улочке даже, но темной щели между домами. Я не любил ее район еще больше, чем мой.

Я шел, пиная время от времени мешки с обрезками тканей. Днем в грязных ателье этого ущелья каторжные рабы парижской цивилизации - турки, вьетнамцы, югославы, - шили одежду для таких же рабов цивилизации: кожаные куртки, акриликовые брюки, всякую мерзость, в любом случае. Фонари роняли бодлеровский свет на вонючий и склизкий тротуар, 'Всякий, шагающий по Реомюр, норовил свернуть в улицу-щель и отлить. Существует такая особая категория улочек, призывающих во весь голос: "Писс здесь! Писс, даже если ты не хочешь..." Выйдя на Реомюр, я пошел по улице изобретателя температуры, больной, к бульвару Себастополь. На углу рю Сент-Дени и Реомюра красным горели внутренности кафэ. В красно-желтом желчном пузыре шевелились проститутки и ночной люд города. Зайти в ночное кафэ мсье голландца? Я не зашел, потому как несчастья вызывают во мне желание спрятаться от людей, а не бежать к ним. У большинства человечества, напротив, инстинкт принадлежности к толпе сильнее инстинкта отталкивания. Миновав вспышку света и скопление тел в районе секс-улицы я вышел в ночную пустоту каменной сырой пустыни Парижа. Дальше рю Реомюр будет мертва - два прохожих на километр... Улица некрополя...

Когда придет мой последний час и буду я умирать, хрипя кровью, я знаю, я вспомню не лицо матери, не губы любимой, но ночную улицу супер-города и себя, одиноко шагающего в темноте, подняв воротник плаща. Когда-то, блуждая по Нью-Йорку, я придумал стихотворение. Оно осталось незаконченным, потому что я не хочу его допридумать. Что-то испортится, если допридумаю.

"По пустынным бульварам ночных городов

Я шагал одиноким злодеем...

Но из женщин не пил я холодную кровь

Не вампиром, не гадом, не змеем...

Я любил их другими... В горячем поту

Возлежащими круто над бездной,

Я любил их восторженных, с членом во рту,

С этой красной трубой бесполезной..."

Все-таки это больше о женщинах, чем о городах. Однако начало меня возбуждает. Что-то мне в нем удалось вечное... Я очнулся. На углу рю де Вэртю, (-Добродетели!) стоял камион и свежие веселые китайцы, лопоча по-китайски выгружали из камиона одинаковою размера коробки. Нормальный китайский легальный товар из Гонконга, Бангкока, Тайваня или криминальный груз? Поди знай... Китаезы пользуются своим выгодным безобидным подростковым видом, - наследием цивилизации тысячелетиями добивавшейся от чайна-мэн, чтобы он скрывал свои эмоции и был улыбчивым болванчиком. По-русски существует выражение "китайский болванчик". Никакому полицейскому не придет в голову проверить, что у них в коробках. Подсознательно, полицейский доверяет этим жуликам больше, чем мне, коротко остриженному под машинку. По пустынным бульварам ... ночных городов... Но из женщин нс пил я...