Дмитрий Самозванец - Пирлинг

Между тем Шуйский всячески старался успокоить страну. Сам он, не покладая рук, работал в Москве; отсюда его послания достигали самых отдаленных углов царства. Послушные перья усердно строчили грамоты, в которых изображалась вся история Гришки Отрепьева, излагались признания Марфы, восхвалялись чудеса, творимые мощами Дмитрия и доказывались права Василия на престол. На всем пространстве тогдашней русской земли духовенство читало эти послания в церквях, а воеводы объявляли их народу.

Это было, так сказать, официальными сообщениями правительства. Наряду с ними возникла своего рода официозная литература: она получала директивы из дворца и пыталась создать в обществе желаемое настроение. В этой кампании принимали участие лучшие грамотеи того времени. Обнаруживая больше служебного рвения, нежели бережливого обращения с фактами, они наперерыв кадили Шуйскому. Большинство подобных панегириков представляют весьма незначительную ценность для истории. Наибольшего внимания среди них заслуживает Извет старца Варлаама, к которому мы еще вернемся. Даже в свое время все подобные произведения могли похвастаться скорее чисто литературным успехом, чем действительным влиянием на общественную жизнь. Их читали, переписывали, сокращали, подвергали всяческой переработке… Но большой готовности стать под знамя Шуйского что-то было незаметно.

Будучи поглощен внутренней смутой, царь не должен был забывать и о внешних делах. Здесь на первом месте стоял польский вопрос. Катастрофа 27 мая смешала все шашки: создалось положение, полное противоречий и чреватое всевозможными недоразумениями. Мы знаем, что польский король имел много оснований жаловаться на Дмитрия. Несмотря на это, в Москве его считали лучшим другом самозванца. Прибегая к самым курьезным софизмам, Сигизмунду теперь ставили в вину то, что он оказывал вооруженную поддержку Лжедмитрию. Но ведь этого соискателя престола сами же русские призвали на царство. Правда, от этих жалоб и сетований до объявления войны было еще далеко. Однако создавался удобный случай для охотников ловить рыбу в мутной воде, тем более что оставшиеся в Москве поляки могли, при надобности, послужить и заложниками.

Прежде всего этих несчастных подвергли самой тщательной сортировке. Из них составили три группы. К первой принадлежала молодая вдова Дмитрия с отцом, родственниками и всей свитой; во вторую вошли оба посланника со своим штатом; к третьей были отнесены простые солдаты. В сущности, если не говорить об условных формах обращения, со всеми этими категориями обходились одинаково.

Более всего хлопот правительству было с третьей группой. Конечно, оно охотно отослало бы назад в Польшу столько лишних ртов; однако и здесь соображения высшей предусмотрительности одержали верх. Таким образом, эти последние остатки армии Дмитрия пробыли в плену около трех лет. По крайней мере, отец Николай, который оставался неразлучен со своей паствой, вернулся в Краков только 13 февраля 1609 года. Он был счастлив, что в течение столь долгого срока, несмотря на всяческие испытания, каждый день совершал мессу, исполнял требования своих единоверцев и поддерживал их мужество. По-видимому, сами русские не могли отказать ему в уважении.

Итак, правительство Шуйского не хотело отпустить от себя польских волонтеров. Тем более оснований было задержать в Москве послов Сигизмунда. Не видя более смысла в своем пребывании при русском дворе, уполномоченные польского короля выразили желание немедленно выехать обратно. Однако, предчувствуя, что в Польше они будут свидетелями противной стороны, бояре энергично запротестовали против их отъезда. Конечно, они старались при этом прикрыть свои истинные побуждения личиной законности. Нельзя же было открыто и прямо посягать на священное право послов! Лукавая тактика бояр проявилась уже на собрании 6 июня. В этот день послы были приглашены во дворец. Находясь еще под тяжелым впечатлением кровавых сцен, представители Сигизмунда III тревожились и за свою собственную судьбу. Немудрено, что на этот раз царские палаты показались им печальными и мрачными. Зловещая тишина царила во дворце; везде попадались испуганные лица. На импровизированном совещании бояр председательствовал князь Мстиславский. Присутствовали двое братьев Шуйских, Голицины, Нагой, Романов и Татищев. Еще вчера они пресмыкались у ног Дмитрия. Теперь они подняли головы и выступали обвинителями против бывшего своего государя. Это переход был так резок и неожидан, что казался каким-то сном. Тем не менее, войдя в свою роль, Мстиславский прочел длинный обвинительный акт. Здесь царь Дмитрий отождествлялся с Гришкой Отрепьевым; разумеется, вопрос об ответственности за этот обман разрешался совершенно произвольно. Единственными виновниками всего оказывались поляки. Ведь Смирной-Отрепьев официально предупреждал их, что мнимый царевич — не кто иной, как его племянник, Гришка; второе посольство вновь подтвердило это сообщение. Поляки не пожелали считаться с этим. Нарушив мирный договор с Москвой, они оказывали сознательную поддержку самозванцу. Отсюда и пошли все беды.

Конечно, посланники без всякого труда выяснили односторонность подобного построения и осветили ту часть вопроса, которая намеренно оставлялась в тени. «Сами русские первыми присягнули, что Дмитрий — истинный сын Ивана IV, — заявили они. — Вы же, бояре, звали его к себе; вы его венчали на царство, вы клялись ему в верности. Зачем же обвиняете вы поляков? Ведь они только последовали вашему примеру».

При такой постановке вопроса обе стороны чувствовали себя стесненными. Ни русские, ни поляки не решались говорить открыто. Но, во всяком случае, положение первых было хуже. Все хитрости Татищева были бессильны исправить дело. Князь Мстиславский, очевидно, склонный к религиозным размышлениям, попытался было сослаться на грехи людские; в них, по его мнению, надо искать причины всех несчастий. Однако этот вывод не очень-то утешал послов короля; их терзало мучительное беспокойство за свою судьбу. Они заявили, что желают немедленно вернуться на родину. Тогда было решено, что об этом будет доложено царю. Но бояре, видимо, не слишком торопились с этим делом. Вот почему несколько дней спустя, встревоженные послы представили категорически и резко мотивированное требование, которым надеялись ускорить свой отъезд.

Но какое глубокое и горькое разочарование ожидало их! 15 июня к ним явился все тот же надоедливый Татищев; он принес с собой бумаги Дмитрия и начал мучить послов чтением этих документов. Затем он объявил им, что в Польшу отправляются князь Волконский с дьяком Андреем; им поручено уладить там некоторые неотложные дела. Что касается их, посланников, то им придется подождать в Москве возвращения русских уполномоченных от польского короля. Эта новость поразила поляков как громом. Они поняли, что попали в ловушку; все их протесты оказывались бесплодными; грубая внешняя сила торжествовала. Несказанная печаль овладела несчастными. Они рассчитывали недолго пробыть в Москве: теперь судьба обрекала их на пребывание в чужой земле в течение многих дней, вдали от родины, вдали от семьи… Конечно, делам и интересам их угрожал большой ущерб, да притом, в каких условиях должны были они влачить свое существование в России? Их поместили кое-как, в тесных и неудобных домах, битком набитых людьми, лошадьми и всяким скарбом. Кормили их скудно и совсем не в то время, когда им действительно хотелось есть. Как за злоумышленниками, за ними был установлен самый бдительный надзор. Отношения с внешним миром были для них невозможны; им не позволено было выходить из дому, так что дышали они только спертым и испорченным воздухом своего жилища… Словом, сыновья свободной Польши оказывались в условиях самого невыносимого рабства. Тем не менее при помощи уловок и хитростей всякого рода им удавалось порой получать вести и даже переписываться с нужными людьми. Между прочим, Николай де Мелло присылал им длиннейшие письма из Соловецкого монастыря, торопясь заранее заручиться их заступничеством и вернуть себе свободу… Однако все эти отношения совсем или почти совсем не ободряли бедных пленников. Жизнь их текла печально и однообразно, в вечной борьбе с тюремщиками. Взоры бедных поляков были с отчаянием устремлены на Польшу. Они ждали оттуда желанного слова свободы. Но радостная весть медлила.