Мост через Лету - Юрий Гальперин

— Может, ты думаешь про меня чего, Лешаков? — сказал он хмурясь, все подпрыгивая и заглядывая инженеру в глаза. — Зря. Торопишься с выводами, дорогой. Я должок за собой помню.

Лешаков отвел глаза и недобро ухмыльнулся. Говорить про Польшу не хотелось. Польские работяги таких вот, как этот, выставили на помойку. И Лешаков знал, что вспылит. Напрасная нервотрепка. Не о чем толковать. Но в председатели месткома выдвигают людей, от которых не просто отделаться.

— Понимаю, — сказал тот, — я тебя ох как понимаю, дорогой ты мой. Но и ты пойми. Что я мог!.. Сам главный бухгалтер, он путевку эту для супруги потребовал, чтобы вместе поехать, семьей. Директор указание дал: сделай ему. А больше и не было путевок — лимит… С другой стороны, опять же, их не выпустили. Вон в Польше сейчас что творится. Можно сказать, повезло тебе, Лешаков, отпуск не пропал. Нет худа без добра. И не дуйся ты на меня, как мышь на крупу. Сам теперь начальство, скоро распробуешь.

Лешаков поморщился. Губа верхняя дернулась презрительно. Но профсоюзник и ухом не повел — ученый кот. Виду не подал. Не обратил внимания, не придал значения — он козыри приберегал напоследок.

— Ладно, Польша распрекрасная. Что с нее возьмешь? — понижая голос, проговорил представитель общественности, нелояльное географическое название он избегал произносить громко. — Пройденный этап. Я к тебе не за тем, — и он опять потянул инженера за локоть.

Смущенный Лешаков приготовиться не успел, как оглушили его:

— Путевочка имеется… Лично для тебя. В Португалию. Двенадцать дней.

Инженер разинул рот, но послать профсоюзника не успел.

— Лиссабон. Белый город. Пальмы. Океан. В декабре купаются. Фруктов навалом. Опять же население дружественное, и цены умеренные. Купишь, чего нужно, и меня не забудешь.

Председатель осклабился и похлопал игриво по животу, обтянутому яркой, привезенной рубашечкой.

— Некоторые личности рвутся в Париж. А что Франция, одни бабы да музеи — разврат сплошной. Без жены и не пускают.

— Ты серьезно насчет главного бухгалтера? — перебил туристскую рекламу посеревший Лешаков. — Ответь по совести.

— А зуб не заимеешь?

— Выкладывай.

— Абсолютно серьезно. Как на духу… Зато компенсирую Португалией.

Лешаков смотрел прямо в самоуверенное, противное, с усиками, лицо. Он не мог опомниться.

— Я-то думал…

— Индюк тоже думал, да в суп попал.

— Я считал, не пустили меня. Рылом не вышел. Председатель месткома расхохотался на этот раз искренне и до того неподдельно, заразительно, что Лешаков сам не выдержал, напряженно улыбнулся.

— Не пустили?.. Ты даешь, начальник. Ты ведь начальник теперь. Всему вашему отделу начальник.

— Приказа пока не было.

— Ну, без пяти минут начальник. Все равно начальник. Решенный. Кто же таких не пускает… Я, наверное, не первый год замужем, кумекаю кое-что. Перед тем, как с Португалией к тебе идти, посоветовался. Как ты думаешь?

— С кем?

— С товарищами, с какими надо. Ответили авторитетно: готовь кандидата своего — вопрос в окончательном виде не мы решаем, а на другом уровне, но пусть подает заявление.

— Значит, пустят! Так, что ли? Говори, они подтвердили?

— Возражений нет.

— В Португалию!

— На декабрь назначено.

— В Польшу не пустили, а в Португалию пожалуйста?

— Опять двадцать пять, — огорченно замахал руками профсоюзный вожак.

Но инженер уже не видел и не слышал его.

Нет меня для них, нет! Оболочка одна… — бормотал неразборчиво и летел коридорами Лешаков. На ходу причмокивал потухшей папиросой. Коллег не узнавал. Не обращал внимания на встречных. Не отвечал на вопросы.

Обалдел окончательно, думали те, кто видел инженера бегущим. Спятил от счастья, из-за повышения — шутка ли, в начальники отдела сиганул прямо из серого угла.

Нет меня для них и не было никогда, внушал самому себе Лешаков. Анкеты, личные дела в пронумерованных папках: характеристики, справки, платежные ведомости — бумажки. А нас, нормальных, живых людей для них не существует. Что вздумают, то и творят с нами. Своя рука — владыка. Делают что заблагорассудится. Ведь что делают, а! Что себе позволяют! Что!.. Ведь с людьми!

Лешаков бежал коридорами. Не ахти как много и потребовалось, чтобы сердце застучало, запрыгало от избытка вдруг адреналина в крови, а в голове проснулась, замутилась, забрезжила позабытая апрельская ахинея.

Твердь, воздвигнутая усилиями инженерного разума, внезапно покривилась. Злой Сатурн ухмылялся — зложелатель. Он усиливал и усиливал отчаяние человека, угрожал обратить стройные планы, благородные замыслы в хлам, в химеру, опрокинуть в тартарары.

Лешаков задыхался на лестницах. Захлестнулся на горле аркан. Мысль-гадюка ужалила:

— А может, напрасно возмущение мое, бунт этот — все зря? Не нами началось, не нами и кончится.

На пути попадались сотрудники, спешили в столовую, занимать очередь. Недоуменно оглядывались, пялились в спину новоиспеченного начальника отдела. А он бежал сломя голову навстречу человекопотоку. Сквозь толпу сослуживцев извивался миногой. Разве мог угадать он всю лютость своей доли, точнее бездолья, прикрытого сибилянтами слов «седьмое сентября», свистевших, как стая бессовестных осенних синиц.

— Товарищ Лешаков, вам из проходной звонили.

— Кто? — задержался на бегу Лешаков. — Откуда?

— Не знаем. Ждут внизу.

— Где ждут? Кто меня?

— Да не знаем же. На проходной.

— На проходной!

Чуть замедлив шаги, чтобы не толкаться грубо, нисколько не представляя, кто бы мог снизу звонить и дожидаться на выходе, Лешаков стал спускаться по ступеням в вестибюль, там размещалась вахта.

Перед будкой, где за пуленепробиваемым стеклом на высоком табурете восседала румяная девка в вохровской шинели с зелеными петлицами, в тесном тамбуре возле телефона внутренней связи — пять шагов в сторону, пять шагов назад — неугомонно мотался худой, высохший, как трость, нескладно-длинный, моложавый человек со свертком под мышкой. Лешаков его сразу узнал. Приятель институтских времен, отчисленный с четвертого курса за моральное разложение, он подвизался парикмахером в модном салоне на Литейном, Аркаша Хрусталев — тихий ходок.

Никто не взялся бы объяснить, как у тщедушного хлыста Хрусталева хватало энергии и обаяния без устали ослеплять бесчисленных женщин. Гармония гормонов, определял Лешаков. Он не завидовал Аркаше, но и не осуждал, не любопытствовал, не приставал с расспросами. И Аркаша, как суровый профессионал, избегал разговоров о женщинах, но испытывал к Лешакову смутное доверие, иногда посвящал его в подробности пикантных авантюр. Со студенческих дней между ними сохранился контакт, своего рода взаимопонимание.

Сунув пропуск с фотокарточкой не ожидавшей вахтерше, Лешаков пробежал через никелированный турникет, еще не представляя, что делать, как вести себя с непонятным, непрошеным пришельцем, о чем говорить. И в тот раз, — хоть и был он крайне возбужден, — на полтона стих Лешаков, когда метнулось перед ним длинным матовым профилем испитое Аркашино лицо, а из-под вялых, мешками, век встретил инженера синий резкий взгляд. И руки Лешакова вскинулись сами: обнять приятеля. Но виновато вздрогнули губы дамского любимца. Аркаша от объятий уклонился, — позволил похлопать себя по спине. Дистанция, мол. В другой раз инженер не преминул бы засчитать себе минус — ноль-один в пользу парикмахера, — но ему было не до того.

— Пропуск заберите! — крикнула девушка из будки.

Лешаков неопределенно махнул ей рукой, подхватил Хрусталева за локоть и распахнул дверь на звонкой пружине. Вместе они выкатились из подъезда. Ветер подхватил их, понес по панели вдоль улицы, как сор.

— Ты извини, Лешачок, — спешил оправдаться Хрусталев. — Не дело, конечно, что я только сейчас собрался.

— Какие дела? О чем ты?

Хрусталев совал инженеру прилежно оформленный, перехваченный бечевкой сверток.

— Чин-чинарем, выстирано, выглажено. Полный ажур!

Лешаков развернул пакет. Там была простыня. Его простыня. Его, Лешакова, номерок для прачечной. С простыней в руках он остановился на углу, у газетного киоска.

— Первого апреля, — втолковывал Хрусталев. — Я ведь записку тебе оставил.

Лешаков не понимал.

— Помнишь, парень там один вырубился, театрал? Ты ему помогал, а он, паскуда, тебе костюм перепачкал. Ребята-хозяева тебя оставили ночевать. Помнишь?

— Естественно.

— А мы с Настей прицелились именно на тот диван, что ты занял. У нее дома мамаша, у меня бабушка. Сам знаешь… Тогда я взял у тебя ключи из кармана, и мы махнули скоренько на бульвар.

— Ко мне!

— Куда же еще… Я тебя, между прочим, спросил тогда, а ты заладил свое, что не поедешь, что некуда тебе ехать, и все мы русские люди. Настя и предложила: раз такое дело, чего стесняться, зачем жилплощади зря простаивать. Утром, перед работой я забежал, ключи занес хозяевам, записку мы вместе написали. Ты отсыпался, не будить же человека из-за пустяка.