Большая Охота. Разгром УПА - Георгий Санников

— Садись, — произносит провиднык и указывает Григорию место за стоящим на середине бункера столом. Сам садится напротив, рядом с ним размещается пришедший с ним человек, который кладет перед собой толстую большую тетрадь в клеточку в коленкоровом переплете. Извлекает из нагрудного кармана немецкую авторучку (такие ручки — «вечное перо» — Григорий видел во время войны у немецких офицеров и потом в лесу у некоторых провидныков) и делает первую запись наверху в правом углу тетради зелеными чернилами: «Дня 6.11.1953 г. Протокол допроса отбитого от большевиков Григория Мудрого, жителя села Диброва Дрогобычской области, начат в 8 утра по местному времени. Допрос осуществляет провиднык СБ».

И пошло-поехало. Всего за несколько часов было исписано восемнадцать страниц убористым почерком.

Мудрый подробно рассказал о своем пребывании в отряде УПА, легализации по решению подполья, о всех своих встречах с людьми Шувара и Игоря, о местах встреч и условиях этих встреч с боевиками Игоря, в общем обо всем том, что было крайне важно для ГБ. Что-то во время допроса все же показалось Григорию подозрительным и он, повернувшись к подсевшему рядом боевику, подвинулся незаметно к нему и принюхался. От человека исходил запах подземного помещения, а не тот, чужой для подпольщика запах одеколона, русских папирос, туалетного мыла, всех тех запахов, которые пронизывают человека, живущего нормальной жизнью в нормальных человеческих условиях. Нет, все было, как и должно было быть. Григорий продолжал спокойно давать показания. Он действительно оказался своим человеком для подполья и легко доказал это. Операция готовилась тщательно, опыт по этой части имелся предостаточный. Все участники «ЛБ» до запланированного дня проведения операции несколько дней просидели в бункере, вживаясь в нужную обстановку, впитывая в себя запах подземелья. Бункер состоял из двух помещений. Большой комнаты около десяти квадратных метров и маленькой, в два раза меньшей, с узкой дверью, которая была занавешена плащ-палаткой. В ней-то и находились руководитель опергруппы А. Г. Лихоузов и я. Мы внимательно вслушивались в происходящий допрос и по ходу его шепотом обменивались мнениями. Лихоузов считал целесообразным появиться в конце допроса, показать Мудрому удостоверения сотрудников ГБ и этапировать арестованного в Дрогобыч, где и допросить вторично уже официальными сотрудниками управления и в здании ГБ. Протоколы легендированной СБ и мероприятие «ЛБ» к официальному делу не пришьешь и в суде доказательными материалами они быть не могут. Я рекомендовал Александру Герасимовичу передопросить Мудрого тут же, в бункере, и получить подпись Мудрого на этих протоколах, что и явится основанием для получения санкции прокурора на его арест не за хулиганство, а за бандпособничество. А это большой срок и пребывание в лагере строгого режима. Не послушался Александр Герасимович менее опытного коллеги.

Как только мы вышли из своего укрытия и показались Мудрому, тот и не удивился, даже когда ему были предъявлены чекистские удостоверения. Он рассмеялся и совершенно неожиданно заявил:

— Знаю я нашу службу безопасности и ее возможности. Наши хлопцы все могут, все умеют и документы у них какие хочешь имеются. Вы мне не верите, проверяете, я прошу вас верить мне. Хотите, пойдем вместе на встречу с Игорем, и вы убедитесь, что я свой. Мне после убитых милиционеров дорога одна — снова в подполье. Я сам хочу этого.

Мудрого подняли на поверхность лазом из меньшего помещения и он очутился в той же хате, где несколько часов назад на его глазах происходило «убийство» милиционеров. Он увидел этих смеющихся «убитых», связал воедино в своей памяти события страшной ночи. Лицо его побледнело, глаза остекленели. Он был похож на тронутого умом человека. И сейчас еще было не поздно, не давая ему прийти в себя, оформить здесь же, в хате, с тем же стариком хозяином официальный протокол допроса, который бы подтвердил все сказанное им в бункере «СБ». Но дело было решено, на Мудрого вновь надели те же наручники и через час он находился в тюремной камере управления ГБ по Дрогобычской области. Был вечер 6 ноября 1953 года. Завтра праздник Великой Октябрьской социалистической Революции…

Специального следственного помещения в управлении ГБ Дрогобыча не было. Несколько небольших рабочих кабинетов, выделенных для допросов арестованных, не отвечали нужным требованиям. Табуретки к полу не прикручены, на столе тяжелые письменные приборы, в том числе и пресс-папье, чернильницы из знаменитого ходоровского мрамора. Начальство выделило для работы с арестованным местного оперработника старшего лейтенанта Чупова, старше меня на пару лет. Чупов работал в этих краях с 1944 года, свободно владел местным украинским наречием.

Как я и ожидал, Мудрый по дороге в тюрьму и в самой камере пришел в себя и через пару часов на первом же допросе полностью отказался от своих показаний «СБ» в бункере.

— Я испугался, мне хотелось жить, я все врал этим бандитам, никакого Игоря и его боевиков я не знаю. Это я все выдумал. Вы знаете, что я раньше был в ОУН, в лесу, давно вышел с повинной, все, что знал о хлопцах по тому времени, я рассказал следователю, когда несколько месяцев сидел в тюрьме, — повторял беспрерывно одно и то же Григорий.

— Твои показания тех лет никакой пользы органам не принесли — все твои знакомые по подполью были либо убиты, либо их местонахождение тебе было неизвестно. А вот что касается твоих последующих связей с подпольем, особенно сейчас, нам многое известно, но мы хотим, чтобы ты сам рассказал нам об этом и от правдивости и искренности чистосердечных и откровенных показаний зависит твоя судьба. Поможешь нам захватить Игоря, Шувара и их боевиков — советская власть освободит тебя от тюрьмы, не поможешь — осудит за бандпособничество и отправит в лагерь строгого режима, — твердили одно и то же со своей стороны я и Чупов.

Так продолжалось много часов подряд до вечера. После небольшого перерыва допрос возобновился и шел до утра с небольшими перерывами на «перекус» тут же вместе с Мудрым, который и в этой, казалось бы, располагающей ситуации на более откровенный, нужный нам контакт не шел. В коридоре сидели два солдата — автоматчика, сменявшиеся каждые четыре часа. Шли вторые сутки работы с Мудрым, а результаты нулевые. Вечером 7 ноября из дома Чупова сообщили, что его жена срочно прооперированна — внематочная беременность — и в тяжелом состоянии находится в больнице. Конечно же я отпустил своего товарища и остался один на один с Мудрым. Спать хотелось смертельно, засыпал и Григорий. «Нет, я тебе спать не дам, пока не подтвердишь то, что рассказывал нашей «ЛБ». Ты у меня заговоришь», — думал я про себя, с ненавистью глядя на сидевшего в углу на табурете упрямого хлопца. Обе стороны по-прежнему продолжали твердить одно и то же, придерживаясь каждая своей выработанной линии.

Тускло светит лампочка под маленьким металлическим абажуром на длинном электрошнуре, свисая с высокого четырехметрового потолка. Ночная тишина прерывается одними и теми же с разными интонациями вопросами, которые я задаю, сидя за письменным столом с тяжелым чернильным прибором. На мне военная форма с погонами лейтенанта, новенькая портупея с пистолетом ТТ. Я время от времени энергично трясу головой, чтобы прогнать наваливающийся сон. Мне монотонно и однообразно, как попугай, отвечает арестованный:

— Испугался я, в меня стреляли. Не знаю никаких хлопцев из леса, не видел я никогда Игоря. Все я придумал. Жить хотелось.

Он сидит, вцепившись руками в края грубо сколоченного табурета, и по моему требованию смотрит на меня. Белки его глаз покраснели от бессонницы. Веки сами опускаются, скрывая на две-три секунды кровавые глаза его. Тогда кажется, что на меня смотрят два незрячих глаза с бельмами — это закрывшие глаза светлые веки выделяются на потемневшем от грязи и пота небритом лице арестованного. У Мудрого большой с горбинкой тонкий нос и мне в затуманивающемся от усталости сознании арестованный представляется большой нахохлившейся птицей, забившейся в угол. Все плывет перед глазами. Я мучительно, концентрируя всю свою волю, борюсь со сном. «Если я сейчас не закрою хоть на секунду-другую глаза, я полностью отключусь», — думаю я, и не в состоянии удержаться, закрываю, как мне кажется, на две-три секунды слипающиеся веки. «Какое это наслаждение закрыть хоть на секунду глаза», — мелькает в моих уходящих во мглу мыслях. Боль в глазах, как от засыпанного в них песка, постепенно исчезает, и я проваливаюсь в небытие…

Какая-то неведомая, непонятная сила изнутри встряхивает меня. Я с трудом открываю так сладко слипшиеся веки и вижу стоящего перед столом Мудрого. Обе руки Григория лежат ладонями на краю стола. Рядом с тяжелым ходоровского мрамора чернильным прибором. Еще мгновение и он ударил бы меня этой мраморной штуковиной, взял пистолет, уложил автоматчиков в коридоре, а там пару метров по коридору, поворот налево и выход на улицу. Застрелить вахтера на выходе — пара пустяков. Еще пятьдесят метров — и парк, а там — свобода. Ушел бы Мудрый, — как-то совсем безразлично, с полной апатией прокручиваю все это в голове. Появление арестованного перед моим столом с явной угрозой для жизни кажется чем-то нереальным. Я одурел от бессонных двух последних ночей, напряженной работы, поэтому, наверное, не испытываю никакого чувства страха.