Московские Сторожевые - Лариса Романовская

— Кто?

— Мармозетки твои. Сперва замерзнут, а потом обгадят сумку. Негламурно.

Жека округлила намазюканный рот. Потом, забыв поправить открытую до невозможности блузку, засеменила к кухне. Приглушенно поздоровалась, узнав гостью, и снова вернулась в коридор.

— Ты мне чего не сказала, Лен?

— А когда? Ты же трещишь как пулемет, тебя не перебить.

— Ну… — Евдокия запнулась, начала одергивать подол юбки. К счастью, там сильно дергать было нечего — уж больно куцей оказалась Дуськина юбчонка: мало ткани, много ног и какие-то бусинки блестящие сбоку… Стразы, что ли? Или пайетки? Не вспомню. — Ну трещу. И чего теперь?

— Что, тоже страшно? — шепотом спросила я, кивая почему-то на входную дверь. Но Жека поняла: мы же из квартиры Старого сейчас все вместе отправимся… Понимаю, что на переговоры, а мысленно почему-то хочется сказать, что на передовую.

— Тоже. — Жека завладела оставленной у зеркала расческой. Не рабочим гребешком, а обычной массажкой, хотя ее гриву разве что лошадиным скребком причесать нормально можно.

Зеркало было по-холостяцки тусклым, узким, вдвоем мы с Евдокией плохо вмещались. Но вот выражения лиц до чего знакомые! Мамочки, ну вот правда, как у военных на карточке, где весь курс в день выпуска снимался. Я много таких групповых фотоснимков видела. Сперва обрабатывала в фотоателье, а потом их же в альбомах встречала — уже пожелтевшими и плохо пропечатанными, так, что половины лиц не видно. А те, кого можно разглядеть, — все еще улыбаются, хотя понимают прекрасно, что больше им такой группой не собраться никогда: прямо завтра всех их на фронт отправят. Ну вот и мы сейчас похоже смотрели.

Только вот наряды… У меня-то водолазочка с косыночкой, все скромно, а у Жеки тесная кофточка, из которой выпирает все ее народное достояние в обрамлении чего-то совсем уж кружевного, какая-то бархотка вокруг горла и расписные, как палехская шкатулка, глазищи. Про волосы я уже все сказала.

— Фигня, в общем… Отобьемся, — подмигнула мне и нашим отражениям Евдокия.

— Ты этим самым отбиваться собираешься? — Я не вытерпела, указала на непристойную блузку.

— И этим тоже… это теперь опять модно.

Я хмыкнула, понимая, что в вопросе «что теперь носят» Жеку не переспорю.

— Лен, ну сама подумай, в восемьдесят девятом, когда это писком сезона считалось, сколько мне лет было?

— Шестьдесят примерно? — шепотом предположила я.

— Ну даже если пятьдесят или семьдесят, — отмахнулась Дуська, — все равно не комильфо. Зато теперь отрываюсь. Не фырчи…

Да мне-то что. Сама же потом изноется, что ей холодно, или противно, или скучно — с теми, кого бюст интересует, а не интеллект его хозяйки.

Я и не фырчала, меня сейчас много чего другого заботило. И Жеку тоже:

— А чего она вообще у нас делает?

— Ей Сеня сказал, что к гадалке ходит. Вроде как ко мне, когда я еще старая была. Ну свадьбу нашу помнишь? Она же сюда с ним приходила, адрес вот не забыла.

— Угусь. И чего, она к тебе погадать приперлась?

Я кивнула. Тремя фразами рассказала суть проблемы. Евдокия зарделась — куда там ее розовой блузке:

— Вот скотина.

— Кто?

— Да Сеня твой, кто еще-то? Видит же, что косячит, и ни хрена не делает. Чуть девку не сгубил.

— Сейчас-то ей вроде получше, — заоправдывалась я, прислушиваясь к неуверенному деточкиному смеху над какой-то Гуниной непристойностью.

— Это сейчас. А как Сеню увидит, так и… бли-и-ин! — охнула Жека.

— Ты чего?

— Они же сейчас всем колхозом придут: Старый, Сеня и Фоня с Зинкой. Надо девочку отсюда побыстрее… Черт, у меня зарядка сдохла. Где телефон? Па-аш, телефон где у тебя?

Гунька не успел ответить — из кухни примчалась Цирля с трубкой в зубах. Не стала при мирской деточке летать, солнышко наше мохнатое.

— Ой, Паша, какая у вас киса умная. Вы ее дрессировали?

— Нет, это она думает, что мы с Лилькой дрессированные, команду «Жрать давай!» исполняем.

— Алло! Алло! — заголосила было Жека в трубку. — Вы где сейчас? А?

А я тем временем в кухню вошла. Улыбнулась вежливо: дескать, рада была встрече и все прочее, но вот ко мне пришли гости с визитом, а посему…

— Видишь, к Лильке ее баба приехала, им сейчас не до нас будет. Пошли, я тебя до метро провожу, что ли… — подыграл мне Гунька. Понимает, что мне сейчас за собственную честь вступаться не с руки, вот и тешится… Вырастили мы, ничего не скажешь… Одно слово, enfant terrible!

Даша на меня посмотрела с каким-то восторженным ужасом и засобиралась стремительно:

— Да не надо метро, я же на машине приехала…

— Ну, значит, до машины. — Гунька, вышколенный в свое время Старым, подал барышне руку, помогая подняться с шаткого кухонного дивана.

— Спасибо… за чай.

— Да не вопрос, ты давай не теряйся, что ли, — теперь Гуня лавировал в прихожей между тремя дамами и одной крылаткой, пытаясь всем угодить и ни на кого не наступить. Сейчас еще телефончик у деточки попросит, я просто уверена.

— У тебя номер аськи какой? — буркнул Пашка, воюя с гардеробной вешалкой. — Наизусть помнишь?

Детка назвала несколько трехзначных цифр, вроде на телефон не похоже, скорее на шифровку. Ну да и ладно. Павлик девочке плохого не сделает, нам бы ее сейчас отправить восвояси.

— Сигарет мне купи! Слышишь? Вот прям сейчас, срочно, ну пожалуйста! — надсаживалась Жека в телефон. А потом снова охнула: — Они уже в лифте поднимаются.

— Фигасе… — отозвалась я, чувствуя себя персонажем какой-то пошлой оперетки. Все куда-то спешат, все друг с другом сталкиваются, сплошная путаница, суета и ничего серьезного. Хоть бы ничего серьезного, а?

Все-таки не зря Евдокия три жизни назад была гимнасткой на трапеции: ногами она как-то быстрее соображала, чем головой. Сразу метнулась из коридора на лестницу, мелькнув колготами невыразимого цвета бордо — собиралась собой выход из лифта перекрывать. Можно сказать, прямо телом на амбразуру. Старого только к нам пропустила, а остальные так и оставались в тесной кабинке. Но нашей Дашеньке сейчас и одного Старого было достаточно.

Опять она как-то притихла, как под невидимым дождем намокла, пропищала звонким голоском (который меня на той фальшивой свадьбе раздражал неимоверно):

— Добрый вечер! С наступающим! Я тут… я уже ухожу…

Савва Севастьяныч был таким оборотом дела очень недоволен, но виду не подал. Поцеловал барышне ручку, представляясь, проследил за тем, как Гуня деточку одевает и сам в зимнее одевается, что-то там про шарф неразборчиво буркнул, а потом, словно невзначай, поинтересовался, как у Даши дела.