Императоры. Психологические портреты - Георгий Чулков

Что стало с нашими морями? Где громы земли и горняя благодать мысли и слова? Кого поражаем мы? Кто внимает нам? Наши корабли потоплены, сожжены или заперты в наших гаванях. Неприятельские флоты безнаказанно опустошают наши берега. Неприятельские армии безнаказанно попирают нашу землю… Друзей и союзников у нас нет… В исполинской борьбе с половиной Европы нельзя было более скрывать под сенью официальных самохвалений, в какой мере и в каких именно отраслях государственного могущества мы отстали от наших противников. Оказалось, что в нашем флоте не было тех именно судов, в сухопутной армии того именно оружия, которые требовались для уравнения боя; что состояние и вооружение наших береговых крепостей были неудовлетворительны; что у нас недоставало железных и даже шоссейных дорог… Сверху блеск — внизу гниль… Везде преобладает у нас стремление сеять добро силой. Везде пренебрежение и нелюбовь к мысли, движущейся без особого на то приказания. Везде противоположение правительства народу, казенного частному. Пренебрежение к каждому из нас в особенности и к человеческой личности вообще водворилось в законах…"

Декабристы повешены, отправлены в Сибирь, на каторгу; туда же пошел Достоевский и петрашевцы; независимая мысль задушена цензурой; так называемые "западники" преследуются как преступники… Но, может быть, иная участь постигла тех, кто принципиально защищал самодержавие? Может быть, свободны "славянофилы"? Увы! И эти единственные ревнители царской власти гонимы при Николае не менее прочих. В чем же дело? А в том, что и эти люди, устами Хомякова, сказали в глаза царю страшную правду о его казенной России:

В судах черна неправдой чернойИ игом рабства клеймена;Безбожной лести, лжи тлетворной,И лени мертвой и позорной,И всякой мерзости полна.

И другой поэт-славянофил, Тютчев, писал в это время по поводу тогдашних событий об императоре Николае: "Чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злополучного человека".

Английский флот появился перед Кронштадтом. Император Николай подолгу смотрел на него в телескоп из своего дворца в Александрии. В начале 1855 года император заболел. 18 февраля 1855 года он умер. Все почему-то решили, что он отравился. Трудно было представить себе, что этот гордый и самонадеянный человек может примириться с бесславной своей судьбой.

Александр Второй

I

Тринадцатого декабря 1825 года Николай Павлович зайдя в комнату жены и увидев там маленького Сашу, наследника, показал ему приготовленный манифест и сказал: "Завтра твой отец будет монархом, а ты цесаревичем. Понимаешь ли ты это?" Семилетний Саша был чем-то расстроен, хныкал и, услышав строгий голос отца, заплакал горько.

Саша будущий царь-освободитель, вообще был плакса. Он часто, слишком часто плакал — то от радости, то от огорчений.

Четырнадцатого декабря, когда во дворце слышны были выстрелы и крики и простуженный Карамзин бегал в своих башмаках и чулках по приказанию императрицы на Сенатскую площадь узнавать о том, кто теперь император Сашин папа или кто-нибудь другой — было немало причин и поводов для горьких ребяческих слез. Ни и в тот час, когда победивший революцию Николай Павлович, красный от пережитых мнений, вбежал по дворцовой деревянной лестнице, которая до пожара 1837 года вела из-под главных ворот к покоям императрицы Марии Федоровны, и увидел там изнемогавших от страха государынь, маленький Саша, бывший тут же, опять залился слезами.

Отец, прикрикнув на него и отерев ему наскоро слезы, приказал камердинеру надеть на него гусарский мундир и вынес к саперному лейб-гвардии батальону, стоявшему во дворе дворца. Этой сцены ни когда не мог забыть Александр Николаевич. В самом деле, было очень страшно, когда отец передал Сашу солдатам. От этих усачей пахло водкой и потом, и они громко кричали, и Саша не знал, что сейчас с ним сделают эти большие люди, казавшиеся ему опасными и непонятными, как и весь этот загадочно-пасмурный зимний день.

Александр Николаевич Романов родился в Москве в среду на Пасхе 17 апреля 1818 года, то есть почти за восемь лет до воцарения Николая. Его мать, великая княгиня Александра Федоровна, рожденная Шарлотта, принцесса прусская, обрадовалась появлению на свет этого мальчика, но вскоре ей стало грустно. "Счастье наше удвоилось, — писала она в своих мемуарах, — а впрочем, я помню, что почувствовала нечто серьезное и меланхолическое при мысли, что это маленькое существо призвано стать императором".

Мысль в самом деле не из веселых. Двести один пушечный выстрел, поздравления придворных льстецов и сладостные стихи милейшего Василия Андреевича не могли утешить догадливую прусскую принцессу. Она знала, как трудно, больно и страшно носить корону.

В своих стихах Жуковский рекомендовал младенцу "не трепетать, встречая рок суровый":

Жить для веков в величии народном,Для блага всех — свое позабывать,Лишь в голосе отечества свободномС смирением дела свои читать …

Более точной программы царствования от авторе оды требовать едва ли разумно, но и эти "общие места" таили в себе несомненные трудности, и нет ничего удивительного, что маленький Саша, разделяя, должно быть, предчувствия матери, много плакал.

Сентиментальный Жуковский внушал своему питомцу всякие филантропические настроения, поощряя его чувствительность, и отрок проливал слезы ручьями. Однажды уехала куда-то его матушка, и разлука тотчас же была отмечена меланхолическими вздохами. Он нарвал цветов гелиотропа и просил отправить их Александре Федоровне вместе с письмом, а дневник свой в тот день начал так: "Милая моя мама и Мэри уехали в Одессу. Я много плакал".

Да, он много плакал в своей жизни. Другой воспитатель Александра Николаевича, капитан Мердер, был по вероисповеданию лютеранин. Он также замечал в своем воспитаннике чрезмерную нервность и впечатлительность. Его тяготили условия придворной жизни, и он не раз признавался К. К. Мердеру, что жалеет о том, что "родился великим князем".

Иногда юный Александр Николаевич плакал без всякой видимой причины, но было немало и серьезных поводов для слез. Так, например, когда умер Карл Карлыч Мердер, эта смерть вызвала в великом князе потоки слез. Он рыдал, стоя на коленях перед диваном, спрятав голову в подушки, и нелегко было успокоить потрясенного мальчика.

Когда исполнилось Александру Николаевичу шестнадцать лет, ему пришлось, по обычаю, приносить присягу как наследнику престола, и этот обряд не обошелся без плача. По выражению очевидца, московского митрополита Филарета, "величественные слезы августейшего родителя соединились с обильными слезами августейшего сына". Потом появилась мать, и тут вновь начались немецкие объятия, лобзания и слезы.