Йерве из Асседо - Вика Ройтман

– Ты так и не попробовал Миленин торт, – заметила я.

– Откуда ты знаешь?

– Я же слышала, что ты не чавкал.

Тенгиз опять издал смешок.

– Я чавкаю про себя.

Потушил сигарету, и смешок тоже погас. Опять стало тихо. Если прислушаться, можно было услышать заунывное пение муэдзина из невидимого в ночи минарета на одном из дальних холмов, окружавших Деревню. “Алла уакбар!” – пел муэдзин, и голос просачивался в ветер, они выли дуэтом, а потом пение растворялось, и оставался только ветер.

Мы были вместе и одновременно каждый по отдельности, мы находились рядом. Когда рядом с тобой кто-то присутствует, но не вторгается в твое существование, мысли могут течь спокойно, самостоятельно и непрерывно. Это как лечь на спину в море и закачаться на волнах. Другой человек – он как вода, которая тебя несет, а когда ты один, то ходишь по земле, и все зависит только от твоих собственных шагов.

Психолог Маша была хороша во многих смыслах, и ее меткие фразы многому меня научили. С Натаном Давидовичем мне всегда было хорошо, чем бы мы ни занимались, и даже ругаться с ним, признаться честно, было в кайф, но молчать так, как молчалось с Тенгизом, мне не удавалось ни с кем. Не знаю, почему так выходило, что когда Тенгиз ничего не говорил, у меня в голове придумывались целые миры. Иногда я специально заходила к нему в кабинет, чтобы послушать, как он молчит. Он писал свои отчеты, чинил приемники или видеомагнитофон, наводил порядок в документах, курил, пил черный кофе, а я сидела и слушала его тишину. А потом полночи писала под одеялом с фонариком, чтобы не мешать Алене и Аннабелле.

Мне подумалось, что, может быть, и Милена приходила к нему в кабинет в неурочное время, чтобы послушать его тишину. Детям всегда верится, что их родители обязаны друг друга любить, и приписывают романы равнодушным друг к другу людям, чтобы назвать их “мамой” и “папой”, “семьей”. Нехорошо быть человеку одному.

Мне было жаль Милену, мне было жаль Тенгиза, мне было жаль всех на свете, всех, кто неприкаянно колбасился по этому миру в неизбывном одиночестве. Только себя мне не было жаль – рядом с Тенгизом одиночества не чувствовалось, хоть он и молчал и думал о своем, а я абсолютно его не понимала. Наверное, это был его персональный дар – создавать иллюзию непрерывного присутствия.

На меня снизошел дивный покой, можно сказать – благодать, и захотелось, чтобы вечно сидели мы с Тенгизом на влажной траве, чтобы вечно мне было через два месяца шестнадцать, чтобы ничего никогда не менялось, кроме форм облаков на черном небе. Чтобы он никогда не ушел.

Я поняла, почему Тенгиз не хотел покидать Деревню: что бы здесь ни происходило, взрослые тут тоже были убережены от одиночества, как в первобытном племени, скрытом сводами пещеры от суеты и опасностей наружности. Несмотря на то что Деревня располагалась в самом сердце пупа Земли, она была изолирована от внешнего мира какими-то незримыми, но ощутимыми сберегательными чарами.

Впрочем, дело было не в чарах, а в людях, которые в них верили.

– Все это плохо кончится, – вздохнул Тенгиз, обращаясь непонятно к кому, но точно не ко мне.

Но поскольку кроме меня никого рядом не было, я сказала:

– Здесь самое место тому, что плохо кончается.

А он сказал:

– А ведь не существует в природе вещи, которая кончилась бы хорошо.

– Существует, – возразила я. – Некоторые книжки хорошо кончаются.

– Это как посмотреть. Если книжка хорошая, как бы счастливо она ни закончилась, для читателя ее конец всегда плох.

– Но ее можно перечитать. Мои любимые книги я перечитываю десятки раз. И каждый раз все начинается заново.

– Какая твоя любимая книга? – спросил Тенгиз.

– У нее еще нет названия, – ответила я. – И конца у нее нет. Потому что она еще не дописана.

– А, – улыбнулся Тенгиз. – Ну да, конечно. Ты уже нанизала сюжет на семь жертв, как я тебе предлагал? Последовательность появилась? Цель у героев?

– Ну-у-у, – я сказала. – Как бы да, но еще не совсем понятно, к чему это все ведет.

Потом он спросил:

– Скажи, а я – персонаж в твоей книге?

– Нет, – честно ответила я.

– Жаль, – вздохнул Тенгиз.

– А ты бы хотел им стать?

– Еще бы! Кому не хочется стать персонажем в книге?

– Я бы не знала, что о тебе писать, – еще раз призналась я. – Я мало что о тебе знаю.

А он сказал:

– Я думаю, дело в том, что ты просто еще не придумала мне имя.

Имя? Разве я могла дать ему имя?

– Имя не важно, важно, чтобы герой был хорошим, не держащим зла, умеющим прощать. А ты уже такой человек, – заверила я его. – Это я точно знаю.

– Имя – это самое главное, – сказал он.

А потом облака вдруг застыли в небе, как в стоп-кадре, и ветер перестал скрипеть в ветвях. Не тишина то была, а беззвучие. В черных зрачках напротив разверзлись провалы. И в эти бездны полетел весь мир, все прошлое, будущее и настоящее, все вещи, которые невозможно было починить, залатать или исправить, все фантазии, иллюзии и все мое воображение. Ничего там не было, ничего, кроме голой правды. Все когда-нибудь заканчивается. Всему приходит конец. Время в Израиле бежало быстро, намного быстрее, чем в Одессе. Совсем скоро мы поднимемся с земли, и каждый пойдет по своим делам. Совсем скоро мы расстанемся. Совсем скоро я стану взрослой. Совсем скоро каждый пойдет по своей дороге. Но я не испугалась. Такая правда наделяла смыслом именно этот момент. Единственный и никогда больше неповторимый. И я возьму его с собой, пронесу в памяти до самого конца. Начало марта. Иерусалим. Трава. Холодный ветер. Облака. Мадрих. И аж два месяца до шестнадцатилетия.

– У каждой истории должен быть конец. В ином случае не следовало все это затевать. Я приду к финалу. Ты меня туда проведешь. А я – тебя, – сказал Тенгиз.

– Обещаешь? – спросила я на всякий случай, хоть и ничегошеньки не поняла.

– Я же специалист по финалам. – Тенгиз поднялся с земли. – Когда что-нибудь плохо кончается, следует обращаться ко мне. Вставай, идем второй раз ужинать.

– Подожди, – попросила я. – Я хочу запомнить.

Мой мадрих послушно опустился обратно на землю и принял ту же позу, в которой находился несколькими минутами прежде: скрестил ноги по-турецки, покрутил в руках пачку “Лаки Страйк”, повернул голову в ту сторону, где находилась будка с охранником.