Ужас в музее - Говард Лавкрафт

Роджерс снова метнул взгляд в сторону запертой на висячий замок двери, а Джонс взял со скамьи шляпу и трость.

— Хорошо, Роджерс, позже так позже. Сейчас мне пора идти, но я загляну завтра днем. Обдумай хорошенько мой совет — вдруг он покажется тебе разумным в конечном счете. И поинтересуйся мнением Орабоны.

Роджерс по-звериному оскалил зубы.

— Пора идти, да? Значит, все-таки струсил! Струсил, несмотря на все свои смелые речи! Ты утверждаешь, что все мои экспонаты не более чем восковые фигуры, и все же обращаешься в бегство, когда я начинаю доказывать, что ты ошибаешься. Ты ничем не отличаешься от парней, которые держат со мной пари, что не побоятся провести ночь в музее. О, они приходят с самым смелым видом, но уже через час вопят дурными голосами и колотят в дверь, чтобы их выпустили. Советуешь мне поинтересоваться мнением Орабоны, да? Да вы двое с самого начала были против меня! Хотите помешать Ему обрести владычество над земным миром!

Джонс сохранял спокойствие.

— Нет, Роджерс, никто ничего не имеет против тебя. И я не боюсь твоих восковых фигур — напротив, искренне восхищаюсь твоим мастерством. Но сегодня мы оба несколько взвинчены, и я полагаю, небольшой отдых пойдет нам на пользу.

И снова Роджерс не дал своему гостю удалиться.

— Не боишься, значит? Тогда почему ты так рвешься уйти? Скажи-ка, хватит ли у тебя духа остаться здесь одному в темноте на всю ночь? Чего ты так торопишься, коли не веришь в Него?

Похоже, какая-то новая мысль завладела умом Роджерса, и Джонс внимательно посмотрел на него.

— В общем-то, я никуда особо не спешу — но чего ради мне оставаться здесь одному? Что это докажет? Меня смущает лишь одно обстоятельство: здесь нет удобного спального места. Положим, я проведу здесь ночь — но что это даст нам с тобой?

На сей раз новая мысль пришла в голову самому Джонсу, и он продолжил примирительным тоном:

— Послушай, Роджерс, я сейчас спросил, что это даст нам с тобой, хотя ответ на вопрос очевиден: таким образом мы получим доказательство, что твои экспонаты являются всего лишь восковыми фигурами и что тебе нельзя направлять свое необузданное воображение туда, куда оно постоянно устремляется в последнее время. Допустим, я останусь здесь. Если я продержусь до утра, согласишься ли ты посмотреть на вещи новым взглядом — уйти в отпуск месяца на три и позволить Орабоне уничтожить твое новое произведение? Ну же, разве это не честная сделка?

На лице Роджерса появилось выражение, трудно поддающееся истолкованию. Представлялось очевидным, что он лихорадочно размышляет и что над всеми противоречивыми эмоциями в конечном счете берет верх злорадное торжество.

— Вполне честная! Если ты продержишься до утра, я последую твоему совету! Но ты должен продержаться. Сейчас мы пойдем поужинаем, а потом вернемся сюда. Я запру тебя в выставочном зале, а сам уйду домой. Утром я приду раньше Орабоны — а он приходит за полчаса до остальных сотрудников — и посмотрю, как ты тут. Но если ты не вполне тверд в своем скептицизме, откажись от этой затеи. Все прочие смельчаки в последний момент шли на попятный — и у тебя еще есть такая возможность. Полагаю, громкий стук в дверь непременно привлечет внимание какого-нибудь констебля. Возможно, в скором времени тебе станет очень и очень не по себе — ведь ты будешь находиться в одном здании с Ним, хотя и не в одном помещении.

Когда они вышли черным ходом на грязный задний двор, Роджерс нес сверток из мешковины с ужасным содержимым. Посередине двора находился люк, крышку которого хозяин музея бесшумно поднял до жути привычным движением. Мешковина и все прочее бесследно сгинули в лабиринте канализационных катакомб. Джонс содрогнулся всем телом и старался держаться поодаль от своего спутника, когда они выходили на улицу.

По молчаливой договоренности они отправились ужинать порознь, но условились встретиться у музея в одиннадцать часов.

Джонс поймал кеб и только тогда вздохнул посвободнее, когда проехал по мосту Ватерлоо и приблизился к ярко освещенному Стрэнду. Он поужинал в тихом кафе, а потом двинулся домой на Портленд-плейс, чтобы принять ванну и прихватить с собой несколько вещей. Он праздно гадал, чем сейчас занимается Роджерс. По слухам, последний жил в огромном мрачном особняке на Уолворт-роуд, полном таинственных запретных книг, разных диковинных предметов оккультного свойства и восковых фигур, которые он не хотел выставлять на всеобщее обозрение. Орабона, насколько понял Джонс, жил в том же доме, в отдельных комнатах.

В одиннадцать часов Джонс встретился с Роджерсом, ждавшим у двери подвала на Саутварк-стрит. Они почти не разговаривали, но в обоих чувствовалось зловещее нервное напряжение. Они договорились, что Джонс проведет ночь в сводчатом демонстрационном зале, и Роджерс не стал требовать, чтобы гость непременно разместился в отгороженной части подвала с самыми жуткими экспонатами, куда допускались только взрослые. Выключив расположенные в мастерской рубильники, хозяин музея погасил повсюду свет и запер дверь склепообразного помещения ключом из увесистой связки. Не подав руки на прощанье, он вышел наружу, запер за собой входную дверь и с топотом поднялся по стертым каменным ступеням, ведущим к тротуару. Когда шаги Роджерса стихли в отдалении, Джонс осознал, что долгое скучное бодрствование началось.

II

Позже, сидя в кромешной тьме огромного сводчатого подвала, Джонс проклинал свою ребяческую дурость, из-за которой оказался здесь. Первые полчаса он время от времени включал карманный фонарик, но теперь, сидя в непроглядном мраке на скамье для посетителей, нервничал все сильнее. Всякий раз луч света выхватывал из темноты какой-нибудь болезненно-гротескный экспонат — гильотину, безымянного гибридного монстра, бледное бородатое лицо со злобным и коварным выражением, безжизненное тело, залитое алой кровью из перерезанного горла. Джонс прекрасно сознавал, что эти неживые предметы не связаны ни с какой зловещей реальностью, но через полчаса предпочел вообще не видеть их.

Он сам толком не понимал, с чего вдруг решил угодить прихоти безумца. Куда проще было бы просто оставить его в покое или вызвать к нему психиатра. Вероятно, размышлял Джонс, все дело в сочувственном отношении одного художника к другому. Роджерс настолько талантлив, что хочется испробовать все способы спасти его от развивающейся мании, не прибегая к крайним мерам. Художник, способный придумать и создать столь жизнеподобные фантастические скульптуры, безусловно, близок к подлинному величию. Он обладает буйным воображением Сайма[92] или Доре[93] вкупе с высочайшим мастерством стеклодувов Блашка,[94] которых отличает внимание к мельчайшим деталям и научный подход к работе. Несомненно, для мира кошмаров Роджерс сделал столько же, сколько сделали для мира ботаники Блашки со своими поразительно точными моделями растений, искусно изготовленными из разноцветного стекла.