Весна на Одере - Эммануил Казакевич

Ее голос звучал не слишком любезно.

Лубенцов сказал:

— Да, я не ранен. Мне нужно повидать ее по другому поводу.

— Что? — отрывисто спросила женщина. — Аппендицит? Грыжа?

В эту минуту тихонько раскрылась дверь с улицы, кто-то вошел, и Лубенцов совершенно отчетливо почувствовал, что это вошла Таня.

Женщина с раскосыми глазами сказала:

— Тебя тут спрашивают.

Тогда Лубенцов обернулся. Лица Тани он не увидел, но увидел ее силуэт на фоне открытой двери.

Он глухо произнес:

— Это я, Таня. Здравствуйте.

— Кто? — спросила Таня и слабо вскрикнула.

Потом вдруг стало светло — женщина из соседней комнаты принесла лампу. Свет лампы осветил лицо Тани, белое как бумага.

Потом оба вышли на улицу. На восточном горизонте полыхало пламя, где-то ухали орудия, но Лубенцов и Таня не слышали и не видели ничего. Потом в небе появился узкий желтый ноготок молодой луны, и луну они заметили и остановились.

— Это вы? — спросила Таня и, вглядываясь в его лицо, несколько раз повторила этот вопрос, потом сказала: — Какое счастье, что вы живы! Вам, наверное, нужно уже уезжать, у вас так много дела… Мне страшно вас отпускать, чтобы вы опять не… Какая я глупая, я говорю: опять… Я никак не могу привыкнуть к тому, что вы живы. Вы были ранены, да?

Все это она произнесла быстро и бессвязно.

— Идемте куда-нибудь в темное место, — сказала она бесстрашно: она не желала теперь считаться с условностями, — я вас поцелую.

Они зашли за ближайший дом, она обняла его и поцеловала.

— Как мне вас называть? — сказала она. — Я ведь рас никогда никак не называла. Тогда, под Москвой, — «товарищ лейтенант», а при нашей последней встрече в Германии — «товарищ майор». Буду вас называть Сергеем, ведь вы меня зовете Таней… Ничего не говорите. Я боюсь, вы скажете что-нибудь неподходящее. Это — счастье, что мы встретились, — и все. Вообразим на минуту, что войны уже нет и мы просто гуляем по бульвару в Москве. Ох, как хочется уже увидеть нормальных детей, пускающих по лужам кораблики, играющих песочком!.. Знаете, когда я узнала, что вы погибли, я думала, что доля вины лежит и на мне тоже. Вам сказали что-то плохое обо мне… Да, да, я знаю. И мне казалось, что вы со зла пошли в огонь. Конечно, это было глупо, но я так думала.

Мимо них медленно проезжали повозки, не спеша шли солдаты. И так как все были счастливы в преддверии мира, люди смотрели на влюбленных затуманенными и мечтательными глазами, от души желая им радостной, мирной жизни.

— Меня ординарец с лошадьми ждет, — вспомнил, наконец, Лубенцов, и они пошли обратно в Фалькенхаген.

Каблуков с конями находился на том же месте.

— Сейчас будем чай пить, — сказала Таня. — Лошадей мы устроим у меня во дворе, там какие-то сараи стоят.

Каблуков вопросительно глянул на гвардии майора, но тот смотрел не на него, а на эту женщину. Она пошла вперед, и Каблуков повел лошадей следом. Возле одного дома она остановилась, сама открыла ворота, сказала:

— Вот здесь. Здесь я живу.

Вместе с Лубенцовым она вошла в дом. Навстречу им вышла хозяйка, старушка-немка с тонким лицом, в очках, показавшаяся Лубенцову очень милой, гостеприимной старушкой.

Таня вышла вместе с ней в другую комнату. Потом она вернулась, накрыла стол, принесла черного армейского хлеба и мясные консервы. Хозяйка заварила чай. Сдержанное волнение Тани как-то передалось и ей, и старушка суетилась вокруг стола, что-то быстро-быстро бормоча себе под нос. Когда она ушла, Таня вышла во двор и позвала Каблукова. Все уселись за стол, но ел один Каблуков, а перед Таней и Лубенцовым стояли стаканы с чаем, но они не пили и не ели, а только глядели друг на друга.

Кто-то постучал в дверь. Просунулась женская головка. Медсестра якобы явилась к Тане по делу, но и Таня и Лубенцов поняли, что она пришла сюда из любопытства, и сама она поняла, что они это поняли. Сестричка что-то говорила, краснея, но Таня вряд ли уразумела, в чем заключалась просьба.

Медсестра ушла, а через некоторое время в комнату заглянула другая женская головка. И у этой девушки нашелся какой-то повод, чтобы сюда придти.

Каблуков встал, поблагодарил и сказал, что ему надо идти накормить и напоить коней. Таня тоже вскочила и сказала, что она пойдет попросит хозяйку, чтобы та раздобыла сена. Но Каблуков сказал, что он сам попросит. Таня предложила показать ему, где находится вода, но Каблуков сказал, что он сам узнает, и вышел. Таня села и начала что-то говорить о том, что сено у хозяйки есть. Таня сама видела сено во дворе.

А Лубенцову все было ясно — все, что происходило с ней и с ним самим, и он в каждом слове и в каждом жесте своем, Танином и всех людей все понимал до самой глубины и, как ясновидящий, безошибочно читал чужие мысли.

Потом постучался и вошел еще кто-то, но Лубенцов не досадовал на это, он даже не посмотрел на вошедшего, он глядел на Таню и удивлялся необыкновенному свету, который излучали ее огромные серые глаза.

А это вошла Глаша. Она сразу же узнала гвардии майора, который часто бывал у Весельчакова в батальоне. Она сказала с виноватой миной:

— Ах, Татьяна Владимировна, простите меня, дуру несусветную! Совсем не думала я, что гвардии майор вам знакомый. Я же знала, что гвардии майор живой остался… Я почти всем сестрам рассказывала про тот случай, как гвардии майор пробыл три дня посреди немчуры в городе и потом помог нашему батальону продвинуться… — Помолчав и помявшись с минуту, она тихо спросила: — Не знаете, товарищ гвардии майор, Мой Весельчаков что? Живой? Совсем писать перестал, не знаю, что и думать… Забыл он про меня.

— Живой! — сказал Лубенцов. — Вчера его видел. Жив и здоров.

— Здоров, — грустно сказала Глаша. — Наверно, курит запоем…

— Курит? Не заметил… Ей-богу, не заметил. Если бы я знал, я бы постарался заметить.

«Какие глупости я говорю, — думал Лубенцов, замирая от счастья. Совсем себя не помню…»

— Зачем ему курить? — сказала Таня. — И не забыл он вас. Как он мог забыть! Это было бы очень странно… Нет, нет!

Она подумала, как и Лубенцов, что говорит глупые слова, потом сообразила, что надо пригласить Глашу к столу.

— Садитесь, Глашенька, — сказала она.

Но Глаша отказалась.

— Мне надо идти, — ответила она тихо. — Работы много.

Работы никакой не было, конечно, но Таня ничего не возразила, ей не хотелось видеть никого, кроме Лубенцова.

Глаша ушла, но через минуту пришла та самая узкоглазая брюнетка, которая так неприветливо встретила гвардии майора.

Она и теперь окинула его неприязненным взглядом и спросила несколько вызывающе:

— Надеюсь, не помешала?

— Что ты, что ты!.. — засуетилась Таня. — Садись, Маша, и знакомься. Гвардии майор Лубенцов, мой старый знакомый. Мария Ивановна Левкоева, командир госпитального взвода и мой друг.

Маша спросила:

— Ты не поедешь в монастырь?

— Нет, поезжай сама, — ответила Таня.

— Я так и думала, что сегодня ты не поедешь в монастырь, — сказала Маша, подчеркивая каждое слово.

Таня, словно не заметив прокурорского тона Маши, объяснила Лубенцову:

— Тут рядом женский монастырь, и при монастыре детский приют для сирот. Полковник Воробьев, когда здесь начались бои, вывез детишек на машинах… Потом они вернулись, и комдив приказал нашим снабженцам отпустить для приюта рису, муки… Даже дойных коров несколько им дали. Монахини очень удивились, не ожидали, что большевики питают слабость к детям… Мы, врачи, шефствуем над приютом, там много больных детишек дистрофия… Вот мы и ездим туда уже пятый вечер, глюкозу возим.

Поглядев на сдвинутые брови Марии Ивановны, Лубенцов вдруг рассмеялся и, оправдываясь, сказал:

— Простите, Мария Ивановна, я вспомнил, как вы интересовались моими болезнями.

— Ну, и что же! — произнесла Мария Ивановна сурово. — Да, я спросила и имела право, как врач, спросить, чем вы больны. И — да, я произнесла слово «грыжа»… Такая болезнь существует, и врач может о ней спросить.

Таня звонко расхохоталась, и тут неожиданно рассмеялась сама Маша. Она быстро поцеловала Таню и выбежала из комнаты.

Они опять остались наедине. Таня сказала дрогнувшим голосом:

— Вам, наверно, надо скоро уезжать?

Лубенцов мог бы остаться до завтра, но он не решился признаться в этом. Это было бы слишком много.

Он сказал:

— Да. Прошу вас, если вы сможете освободиться завтра, приезжайте ко мне в Потсдам. Генерал вас приглашал. Вы посмотрите город, дворцы и парки. Это очень интересно.

Она сказала, глядя на него доверчиво:

— Хорошо. Я сделаю все, что вы захотите.

— Сразу же утром и приезжайте.

— Хорошо, приеду.

— А на чем вы приедете?

— Приеду.

Они вышли на улицу, оставив на столе непочатые стаканы чаю.