Раз в год в Скиролавках - Збигнев Ненацки

Заморгал Крыщак веками. Снова был день, летний полдень. Перед магазином он уже не увидел ни машины, ни девушки. То, что он минуту назад видел, было, видимо, только фантазией, вызванной мужским возбуждением, а может быть просто сном наяву.

— Ну что, дедушка, вздремнули малость после пивка? — хлопнул его по плечу молодой Галембка.

И снова этот снисходительный тон. То ли они в самом деле не догадываются, кто тут возле них сидит и кого они хлопают по плечу, называя дедушкой? «Дураки, — подумал он о них с брезгливостью. — Я бы сказал правду, если бы не ужасное наказание, которое ждет того, кто убил девушек». Он испугался этого наказания, призрак петли на виселице замаячил перед его глазами. Сидел Крыщак на лавочке и размышлял:

"Никто не узнает, кто убил этих девушек. Никто не узнает, потому что никто в самом деле не подозревает меня, Эрвина Крыщака. Будут мной и дальше помыкать, называть дедушкой, а я буду молчать со страху перед наказанием. Даже и в голову им не придет, что этот старый дедушка, которым они помыкают, — такая могущественная фигура, такое большое преступление совершил. Умру, похоронят меня, и тайну своих преступлений я унесу в могилу. На моих похоронах скажут: «умер старый дедушка, Эрвин Крыщак», а не: «умер могучий и страшный убийца».

Посмотрел Крыщак на просмоленное лицо Севрука, на лисью фигурку Жарына, на издевательскую улыбочку Пасемко. «Ох, какие бы у вас были физиономии, у каждого из вас, если бы я вам правду о себе рассказал!» — наслаждался он, и сердце его радостно билось.

Он вспомнил и своих невесток. Они относились к нему хорошо, давали себя иногда пощупать, а одна даже легла под него по дороге из Барт. Но если по правде, то они подсмеивались над ним, помыкали им, гоняли из угла в угол. Он представил себе, как входит на подворье и говорит невесткам: «Это я убил тех двух девушек», а они, невестки, как переполошившиеся курицы, разбегаются по углам, прячутся в сарае, вопят со страху и от большого уважения.

К остановке возле магазина подъехал пестрый автобус, идущий в Трумейки. Эрвин Крыщак вдруг встал с лавочки и заявил приятелям:

— Поеду в милицию, в Трумейки, чтобы там дать показания. Говоря это, он сел в автобус и, отъезжая, видел сквозь стекло раскрытый рот плотника Севрука, еще сильнее сгорбившуюся от изумления фигурку Жарына. Даже Антек Пасемко перестал издевательски улыбаться. Да, Эрвин Крыщак гордился тем, что он сделал в лесу. Он не боялся наказания, о наказании он даже не думал.

Выпрямившись, пружинящей походкой вошел Эрвин Крыщак в отделение милиции в Трумейках и встал пред обличьем старшего сержанта Корейво.

— Я пришел, чтобы дать показания, — сказал он. — Это я убил тех двух девушек.

Он ожидал, что при этих словах Корейво громко крикнет, из всех комнат отделения выбегут милиционеры, закуют его в кандалы и, упирающегося — а он собирался вырываться и упираться, — потащат в комнату на допрос. Но Корейво погладил свои маленькие усики — он недавно отпустил усы, — вздохнул и сказал:

— Подождите, дедушка, в приемной у дверей. Там есть пепельница, можно закурить. Капитан Шледзик, который ведет дело об убийстве тех девушек, сейчас занят. Как освободится, он вас пригласит.

Уселся Эрвин Крыщак в приемной с пепельницей. Была там какая-то старая бабища, тихонько поплакивающая из-за гусей, которых у нее кто-то украл с выпаса. Хотел ей Крыщак рассказать, зачем это он явился в отделение и ждет теперь в комнате с пепельницей, что он — страшный преступник, а кража гусей это ничто по сравнению с его делами. Наверное, бабища с криками ужаса выбежала бы из отделения, бросив на произвол судьбы дело об украденных гусях. Но до бабищи, похоже, ничего не доходило.

Уже после первых слов Крыщака она начала плакать громче и перебила его, жалуясь на вора.

— Двух девушек? — размышляла она вслух. — Может, это они украли моих гусей. Таких девушек и убить не жалко.

Обиделся на нее Крыщак, еще больше распрямил спину, придал своему лицу выражение строгости и неприступности. «Затрясешься передо мной от страха, когда обо мне правду услышишь», — гневно думал он о старшем сержанте, который велел ему ждать в комнате с пепельницей. И злился еще больше, потому что хоть и была в комнате пепельница, воспользоваться ею он не мог, потому что у него не было сигарет.

Прошло четверть часа, прежде чем в приемной появился капитан Шледзик и пригласил Крыщака в кабинет на втором этаже, который ему отвели на время следствия.

— Так это вы, значит, убили тех двух девушек, — равнодушно обратился он к Крыщаку, указывая ему на стул перед своим столом и угощая сигаретой.

— Да. Задушил. Обеих, — подтвердил Эрвин Крыщак. — А вы меня даже не подозревали.

Шледзик уселся за стол, разложил на нем чистый лист бумаги, вынул из кармана шариковую ручку, записал имя и фамилию Крыщака, дату и место рождения. Потом он задал ему несколько вопросов и его ответы начал записывать в протокол.

Эрвин Крыщак рассказывал с подробностями. День за днем, час за часом, даже минуту за минутой — как он сначала вынашивал замысел преступления, как по том его реализовал. Подробно он описывал, какое большое удовольствие доставляло ему убийство тех девушек, разглядывание, совершение насилий. И так он был поглощен подбором слов, подходящих для определения его поступков, что не заметил, как в какой-то момент рука капитана Шледзика вместе с шариковой ручкой зависла в воздухе, опершись на локоть, и так и оставалась. Когда же он закончил и смиренно склонил голову, капитан Шледзик вежливо спросил:

— А есть ли у вас, дедушка, обратный билет в Скиролавки?

У Крыщака было ощущение, что ему на спину кто-то вдруг свалил центнер пшеницы. Он аж согнулся, сгорбился, слезы навернулись ему на глаза. И в этот момент капитан Шледзик проник в его самые тайные мысли, и ему стало жаль старика.

— Кажется, последний автобус в Скиролавки уже ушел. Поэтому мы отвезем вас на машине с надписью «милиция».

— В наручниках? — оттенок радости зазвучал в голосе Крыщака. — Нет, дедушка, — покачал головой Шледзик. — В наручниках мы привозим в отделение. А отвозим уже без наручников.

В Скиролавки Крыщак вернулся в машине с надписью «милиция». Он вышел перед своей усадьбой, не захотел разговаривать с сыновьями и с невестками и сразу лег в постель. Отказался от еды и хотел умереть с отчаяния и стыда. Всю ночь он не спал, до самого полудня лежал в постели, поджидая смерть, которая, однако же, не пришла. Тогда после полудня Эрвин Крыщак встал с постели, поел супа с лапшой и пошел на лавочку возле магазина, где его ждали плотник Севрук, молодой Галембка, Франек Шульц и Антек Пасемко.

Как обычно, он уселся на лавочке, принял от Севрука начатую бутылку пива, отпил, вытер губы тыльной стороной руки и заявил:

— Я вчера дал в милиции свои показания. Я им сказал, что это страшное преступление не мог совершить никто из Скиролавок. Это сделал кто-то чужой, скорее всего из-за границы.

И это известие о показаниях Эрвина Крыщака быстро разошлось по деревне. В сердца людей сразу же вошла радость, и охватило их чувство огромного облегчения. Потому что уж так устроено, что если случится что-то плохое, то приятнее думать, что это сделал кто-то чужой, скорее всего из-за границы.

Странно устроена и человеческая память. Пока по деревне крутились люди в милицейских мундирах и от усадьбы к усадьбе ходил капитан Шледзик, память людей оживала и могла заглядывать в далекое прошлое. Но когда эти мундиры исчезли и перестал ходить по деревне капитан Шледзик, и даже не каждый день появлялся в отделении милиции в Трумейках, память у людей стала усыхать, все события потихоньку погружались в забвение. Через две недели после того, как был обнаружен труп в яме, оставшейся от саженцев, кружок любителей танцев, с плотником Севруком и Жарыном во главе, даже гулянку на всю ночь устроил, в здании пожарной охраны, с буфетом, хорошо снабженным водкой. Утром после гулянки страшный крик поднялся в деревне, потому что за кустами возле мельницы обнаружили лежащую замертво четырнадцатилетнюю дочку Смугоневой в платьице, задранном на грудь. Вонтрух и несколько других мужчин стояли поодаль на страже, никого не подпуская к жертве, чтобы не затоптали следы. На страшной скорости, с сиреной, тут же приехали Корейво и капитан Шледзик. Каково же было их изумление, когда вдруг четырнадцатилетняя дочка Смугоневой поднялась с земли, платьице стыдливо обдернула и, качаясь, все еще пьяная, зашагала к дому. Шледзик хотел ее допросить, чтобы узнать, кто и каким образом на нее напал и скорее всего совершил насилие, но она не захотела давать показания. От людей доброжелательных — а в таких нигде нет недостатка — Шледзик узнал, что это парни Севрука, молодой Галембка и, кажется, еще двое по очереди ложились на дочку Смугоневой, а она и не протестовала, и не сопротивлялась. Смугонева разоралась на Шледзика, что милиция занимается такими делами, допросы какие-то собирается устраивать, а из-за них порядочной девушке грозят оскорбления и сплетни. Дошло даже до чего? Она стала отрицать факт, что ее дочку изнасиловали и что она лежала обнаженная в кустах возле мельницы. Все это, по ее мнению, плохие люди выдумали, да и милиция.