Новый Мир. № 12, 2000 - Журнал «Новый мир»

Я думаю, эта светлая пауза длиной в три сотни страниц будет приятна многим читателям. А в настоящее время газета «Труд» регулярно помещает заметки Шеварова под удивительной рубрикой «Добрые люди XX века».

Вера Ефанова. Домой с черного хода. М., Издательство Н. Бочкаревой, 1999, 320 стр.

Был ли безумен Амундсен, вновь и вновь отправляясь в ледяные поля? А Ливингстон? А Нансен? А вся американская нация?

Со знаменитостями проще — они искали славы себе и стране, которая их послала. А их незнаменитые спутники — были ли они рассудительны? Между тем рассудительность, предусмотрительность, более того, мудрость и удача — необходимые качества путешественника в незнаемое. Он должен выжить, сохранить своих товарищей и выполнить свою задачу.

После такой преамбулы остается предположить, что Вера Ефанова описывает покорение Джомолунгмы. Да нет. Вера Ефанова, ничем не знаменитая русская женщина, — дворянка, вдова, которая с престарелой матерью и тремя дочками школьного возраста в 1954 году реэмигрировала из Тяньцзиня (Китай) в Советский Союз. До этого ее мать и она ребенком пережили (в Иркутске), в революцию и первые послереволюционные годы выселения, многочисленные аресты родных, угрозы расстрела (и выстрелы прямо у себя в квартире, на глазах детей и домочадцев), голод, безработицу, гибель деда-сенатора, отца, брата, выезд из Иркутска в Харбин…

Путешествие таких персонажей в Советский Союз даже и в 1954 году было не менее опасным, чем экспедиция в центр Антарктиды.

Отъезд из Тяньцзиня, на который наплывал коммунистический новый порядок, стал неизбежен, но направление не было жестко предопределено. Возможны были и Америка, и Европа, какая-то группа русских даже заняла с позволения местных властей необитаемый остров на Филиппинах.

Вера Ефанова решилась вернуться на родину. Из-за русского языка. Для хорошо обеспеченной женщины с европейской деловой выучкой это решение было достаточно иррациональным. Деревенские на целине, куда была отправлена семья, сожалеюще качали головами и предрекали верную гибель бездомным и неприспособленным женщинам — от климата, от незнания порядков, от грабителей…

Зимой ее семья была уже в Красноярске, а через три года — в Подмосковье, пока еще в холодной неблагоустроенной избушке. Но появился твердый и немалый заработок как у классного знатока нескольких языков и скорописи на пишущей машинке. Книга заканчивается тем днем, когда фамилия переводчицы Веры Ефановой впервые возникла в «Огоньке». Утром этого дня они с племянницей собирали сажу, бесконечной лентой плывущую из печки. Потом она надела парадный костюм по прозвищу «мундирчик» и поехала в Москву за гонораром.

Интересно следовать за умным и острым взглядом Веры Ефановой в знакомых и незнакомых нашему опыту мирах. Еще существеннее та энергия преодоления, которая проникает всю ее книгу и, будем надеяться, заразительна.

Книга издана не бог весть как — два-три читателя, и листочки уже вылетают. Когда я ее хвалю, знакомые глядят с некоторым недоверием. Где пресса? Не удивляйтесь очень-то. Где мода, там и пресса.

Эдуард Бабаев. Воспоминания. СПб., «ИНАПРЕСС», 2000, 336 стр.

Эдуард Бабаев (1927–1996) известен многим филологам — читателям его книг о Толстом, Пушкине, Герцене, студентам МГУ, где он преподавал, сотрудникам Музея Л. Н. Толстого на Пречистенке, где он работал ученым секретарем. Широкой литературной публике приходилось встречаться с его именем в мемуарах и биографических книгах об Ахматовой, Цветаевой, Надежде Мандельштам… Обычно это были ссылки типа «Бабаев вспоминает, что…», «по словам Бабаева, это происходило так…». Теперь наконец-то мы видим перед собой эти воспоминания, написанные как отдельные рассказы.

Автор познакомился с Ахматовой и Надеждой Яковлевной Мандельштам в возрасте пятнадцати лет и бывал у них в гостях как знакомый и собеседник. Это было в Ташкенте во время войны.

«И прошло много лет. Мы встретились в Москве у Варвары Викторовны Шкловской. Стали вспоминать Ташкент и как-то напали на стихотворение „De profundis“…

Ахматова сказала:

— Это потерянные стихи.

— Как потерянные?

— Я не записала их. А потом не могла вспомнить.

А когда я прочел на память все стихотворение от начала до конца, она сказала:

— Как? Вы помните? С тех пор?

Я переписал все стихотворение набело и вручил его с поклоном автору.

— Царский подарок! — сказала Анна Ахматова. — Раз вы его сохранили, пусть ваш автограф останется в моем архиве.

…Стихотворение было впервые опубликовано В. М. Жирмунским.

Но записывание разрушает прелесть непосредственного общения. Нет, я никогда не вел дневника и ничего не записывал. Разве только то, что неизгладимо запечатлевалось в памяти».

Н. Я. Мандельштам доверяла ему хранить (спасать) чемодан с архивом О. Мандельштама, когда опасалась обыска в своем жилье или срочного помещения в больницу. С Берестовым и Георгием (Муром) Эфроном — он приехал в Ташкент после смерти матери — они затевали рукописный журнал «Улисс». У Чуковского, Шкловского, Пастернака, Эренбурга он (юношей) побывал со своими вопросами и письмами от друзей из Ташкента…

Живость изложения и очень точный этический и эстетический слух, присущий автору, делают рассказанные истории внутренне достоверными.

Несколько рассказов и стихотворений, помещенных в последней части книги и не связанных с литературными воспоминаниями, к сожалению, не так хороши.

Исай Кузнецов. Все ушли… Воспоминания, сны, разговоры. М., «Крук», 2000, 352 стр.

Исай Кузнецов, 1916 года рождения, — участник войны, известный сценарист (один и в соавторстве с А. Заком), драматург и прозаик.

Книга посвящена его матери, почти ровеснице Ахматовой, Цветаевой, Ларисы Рейснер и так далее, — женщине, ничем не знаменитой, матери троих детей. Она прекрасно пекла и готовила еврейские блюда: халу, фаршированную рыбу, цимес, кнейдлех, фарфелех, тейглех… По субботам она надевала черный кружевной платок и шла в синагогу или читала дома еврейские молитвы. Лиза (Лиечка) была не из местечка. Она всю жизнь прожила в Центральной России (Тула, Петербург, Москва) в хороших комнатах, среди людей образованных и не бедных.

Тем не менее все зовы и беды России этого века не обошли ее стороной.

Встреча с Толстым, знакомство с революционными кружками, тревожное ожидание мужа, участника Первой мировой войны, революция, реквизиции, арест и расстрел мужа в 1937 и 1938 годах, гибель сына на фронте, ожидание высылки евреев в Сибирь в 1952-м, диссидентство и уход в православие одного из внуков…

Исай Кузнецов возвел словесный памятник своей матери и когда-то жившим в России многим таким, как она. Как любящий сын и мастер, он построил хороший памятник. Но… в последней, очень короткой части своей книги «Кадиш» (поминальная молитва) у могилы матери он встречает кладбищенского старика Лейзера Кассирера. В его потрепанной тетрадке 367 могил. И дни, когда к ним надо приходить. «Они оставляют мне деньги на поминание… Я прихожу и молюсь. Может быть, они тоже молятся в этот день, там у себя, в Израиле, Германии, Америке, Канаде, не знаю, где уж еще… А может, и не молятся. Кто из них знает лошен кейдеш? Вы знаете?»

Российские (бывшие советские) евреи ушли в новое рассеяние. Или в ассимиляцию. Или в другую обновленную религиозную жизнь. Без кружевного платка и разговоров на идиш. Но, возможно, и в нынешней России еще найдется больше чем 500 семей (тираж книги Кузнецова), которым она будет близка и дорога. Не говоря уже о тех, кто звонит, пишет, приезжает на прежнюю родину из мест рассеяния. Ведь и Израиль, глядя из России, где столько веков евреями прожито, — место рассеяния. И только глядя из всеобщей истории, он — место сбора.

А. М. Песков. Павел I. М., «Молодая гвардия», 1999, 422 стр. («Жизнь замечательных людей». Серия биографий. Вып. 764).

«История — это свойство нашей психики, функция мышления, игра ума: это коллективная память, высказанная анекдотами очевидцев и мифами поколений».

Таковы вводные слова блистательной книги А. М. Пескова о Павле Первом.

«История начинается с завтрашней газеты — наша сегодняшняя жизнь будет переписана там по законам анекдота и мифа, представ вереницей одинаковых причин и следствий, симптомов и исходов… Читайте газеты, заменяйте имена и вещи на прошлые или будущие имена и вещи — и получите модель истории: то, что было тогда, — будет всегда». Но «каждый раз причина и следствие, симптомы и исходы располагаются в другой сюжетной последовательности, чем прежде. И необратимо переворачивается модель истории: то, что было тогда, выглядит сейчас иначе, чем всегда». И еще: «Биографии уже написаны: читайте Кобеко да Шильдера — см. список в конце книги. Портреты тоже есть — см. иллюстрации. Смысл этого жанра — сам жанр: игра анахронизмами своего и чужого слога плюс старые документы и новые комментарии к анекдотам очевидцев и мифам летописцев разной степени тавтологии и достоверности».