Государева невеста - Елена Арсеньева

– Ну, потаскуха! – с удовольствием произнес Александр, который нимало не был удручен, а напротив – чувствовал себя преотлично, глядя, как на его глазах рушится со своего пьедестала и разбивается вдребезги эта мраморная статуя – его сестра. Он ощущал при этом особенное торжество, ибо в его изнуренном страданиями воображении всегда жила ужасная возможность того, что глупый Петр, затосковав по несравненной Марииной красоте, вдруг вздумает простить ее и воротить в Петербург, не пожелав, однако, простить ни отца, ни брата ее – особенно брата, с которым всегда был на ножах. Александр не сомневался, что Мария умчится из Березова – только ее и видели, бросив семью на произвол судьбы, и не станет рисковать ради нее вернувшимся благополучием. Бог весть откуда взялись у Александра такие мысли, но он в этом не сомневался, а поэтому мстительно хохотал сейчас:

– С кем нагуляла? С пастухом? С вогулом? Или с…

Он не договорил. Дверь скрипнула, и в образовавшуюся щель просунулась коричневая сморщенная рожица, распяленная воистину дьявольской ухмылкою:

– Не нужно ли кому подмоги?

Маша отшатнулась; остолбеневшая от услышанного и вновь преисполнившаяся нелюбви к сестре Сашенька тихо, задумчиво всхлипывала в уголке, даже не обратив внимания на вошедшую; и только Александр гостеприимно махнул рукой:

– Давай, вползай, старая козюля! [83] Яду с собой никакого не захватила?

– Не сгодится ли спорынья? – беззубо ухмыльнулась Баламучиха, ибо это была она, бесшумно и проворно проникшая в горницу – в точности как черная змея! – Или пижма ко двору? Или луковку в нужное место посадим – она прорастет корнями во плод, а мы потом луковку выдернем – и младенчика вытянем из утробы. Чего тебе больше по нраву? Али желаешь спервоначалу в баньке попариться, с крыши прыгнуть? – Она злорадно глянула в помертвелое Машино лицо: – Ишь, носик-то распух, распух! Для зоркого ока – первый признак, что девка – уже баба в тягости. Заподлинно! Да что ж – дурное дело нехитрое…

– Что-о?! – послышался от порога грозный голос, и Маша поникла лицом в подушку, ибо настало сейчас самое страшное: воротился отец.

– Ты что это здесь, козюля вонючая?! – загремел он, надвигаясь на Баламучиху, и будь Маша менее подавленной, она засмеялась бы, потому что отец невольно назвал бабку так же, как и Александр, а пуще всего – глядя, как заметалась, заюлила Баламучиха при виде хмурого, сердитого лица хозяина.

Старуха и сама озлилась: явилась не ко времени! – однако не сомневалась, что эти неслушники рано или поздно все же придут к ней на поклон: куда им еще деваться?! – и, улучив удобный миг, юркнула за порог, не преминув ужалить на прощанье:

– Ну, когда время придет, так и быть, помогу вашу девку обабить! [84]

Меншиков так шарахнул дверью о косяк, что ветхая избешка заходила ходуном, а из деревянных ведер, стоявших на полу, выплеснулась вода. И спросил сердито:

– О чем это она тут зловонила? Кто ее покликал – ты, что ль, Александр?

Тот так и взвился. Вечно он крайний для отца! Ишь, загнал своими прегрешениями семью туда, где Макар телят не пас, а все еще взрыкивает по-старому?! И он вызверился:

– Зачем гнал повитуху? Иль не терпится внучка понянчить, выблядка чьего, неведомо?

Меншиков стал столбом, словно ударился о жестокие слова сына. Подозрения, которые у него, человека пожившего, опытного, отца троих детей, не могли не появиться с самого начала Машиной беспричинной болезни, теперь воротились, взметнулись вихрем, закружили так, что он даже пошатнулся, когда поворачивался к старшей дочери и спрашивал:

– О чем это он, скажи ради Христа?

У Маши позеленело в глазах, словно и впрямь привязалась к ней та зеленая кручина, которую пророчила Баламучиха. Да, ежели бы так! Но что толку лукавить: дело не в зеленой кручине, Александр, кажется, прав, и мерзкая старуха права – они раньше самой Маши разгадали причину ее нездоровья, не угадав, не в силах угадать и даже вообразить главное: кто в сем виновен. Да и кому, находящемуся в здравом уме, взбредет в голову, что бывшая государева невеста Мария Меншикова, после тайного венчания – княгиня Долгорукова, понесла от призрака… призрака своего погибшего супруга!

Ах, господи! Как же она мечтала об этом и в то же время боялась сего после той незабываемой ночи в Раненбурге, и не знала, радоваться или печалиться, когда все обошлось без последствий. А теперь… теперь…

Как могло сие сбыться? Могло ли?! Ну в точности, будто в сказках: мол, если встретишься в чащобе с лешим и отведаешь у него заклятой еды, то дома тебе уже не бывать и прежним человеком не стать. Так и она: встретилась с Сивергой, отведала ее заклятой мухоморной воды, навевающей чары, – и как бы перешла на житье в иной мир, где можно не только предаться неистовой страсти с призраком, но и зачреватеть от него!

Этого не может быть. Это невозможно! Однако это свершилось, а стало быть… возможно!

Маша почувствовала, что улыбается, – и закрыла лицо руками.

Ей было страшно отцова гнева, ей было стыдно… оттого, что ей нисколечко не было стыдно! Она всегда знала, всегда верила, что счастье для нее мыслимо только с одним человеком на свете, с князем Федором, и как ни отринывала его, он все же сделал ее своей женой и даже после смерти явился к ней, чтобы оставить по себе вечную память – ребенка. Ну как она могла стыдиться того, в чем видела особенное действие Провидения, которое назначило их друг для друга! Наверное, ей следовало казниться и каяться, а она ощущала себя, как птица, которой отворили клетку!

Руки отца ласково взялись за ее ладони, потянули от лица.

– Машенька, душа моя…

Глаза его, исполненные бесконечной, всепрощающей нежности, заглянули в ее – испуганные, растерянные:

– Скажи только, кто он? Скажи хоть словечко…

Маша глубоко вздохнула, впервые осознав, как нелегко ей придется. Теперь предстоит поведать отцу все с самого начала, со дня, вернее, ночи их первой с князем Федором встречи: и про его сватовство, и про взгляды, говорившие больше слов, и про березайскую конюшню, про раненбургскую часовенку и про поляну, где солнце озаряло их любовь…

Она уже приоткрыла рот – начать, да осеклась. Ах, если бы они сейчас были одни с отцом, без пристального взора оскорбленной в своей чистоте Сашеньки, без злобного сверканья Александровой насмешки! Она взглянула на дверь, мечтая, чтобы эти двое ушли, и тогда она откроет отцу все, все… и вдруг глаза ее испуганно расширились.

Александр Данилыч встревоженно обернулся – и только плечами пожал, недоумевая, чего так испугалась Маша. Ведь на пороге стояло не адское видение, как он уже думал увидеть, а всего лишь Бахтияр – мрачный, серьезный… но вот он поднял голову, и Меншиков увидел, что в глазах его бушует нескрываемое торжество.