Наследство последнего императора - Николай Волынский

Она прижалась щекой к его груди и попыталась приласкать его.

– Я теперь, наконец, знаю, кто ты для меня… – сказала она.

– Не надо, – мягко попросил он. – У нас совсем уже нет времени.

– Но почему ты не хочешь услышать, кто ты для меня? – подняла она голову и посмотрела на него.

Он молчал, ожидая, что она скажет.

– Я хочу от тебя ребенка, – тихо, но решительно произнесла она. – Вот кто ты для меня! Мне никогда еще в жизни этого не хотелось. Я даже не знаю, что это такое – быть женой, быть матерью, иметь свой дом, не лгать, не притворяться, не думать о том, что тебя в любую минуту могут раскрыть, разоблачить, истерзать и запытать до смерти. И только если очень повезет, всадят в голову несколько пуль… Но ведь это так некрасиво – женщина с дырками в голове!.. Еще немного, и я сломаюсь. Я сыта вашей мужской жизнью. Устала от ваших игр в жизнь и смерть – от игр, которые придумали вы, мужчины, и меня затолкали в эту мясорубку… Поэтому я хочу уйти до окончания спектакля. Кто хочет, пусть досматривает без меня.

Он все еще молчал, нежно поглаживая ее по коротким волосам, удивительно мягким, словно китайский шелк, и удивительного цвета – платинового. Таких он никогда в своей жизни не видел.

– Что молчишь, комиссар? Чего ты испугался, твердокаменный большевик? Признайся: испугался!

– Мне больше нравится слушать тебя, а не говорить, – возразил он.

В темноте ее груди матово отсвечивали, словно две фарфоровые получаши, и мерцали глаза и зубы.

– Да – я начну свою новую, человеческую, а не шпионскую, жизнь с того, что рожу ребенка. И хочу получить гарантию, что он у меня будет! Немедленно хочу получить! – упрямо повторила она. – Готовься к бою!

Он мягко прижал палец к ее губам и осторожно попытался освободиться.

– Чаечка, – как можно нежнее сказал он. – Боюсь, что это жестоко – приводить сейчас в наш мир беззащитного человечка. Он должен жить для радости. А на его долю выпадет горе, такие испытания, с которыми и не каждый взрослый может справиться… Лучше вообще пока не давать никому новую жизнь, чтобы она не оказалась хуже смерти… Но я надеюсь – нет! – я абсолютно и бесповоротно уверен, что через два-три года все изменится. И нам нужно дождаться перемен. Они обязательно наступят, ведь для этого мы здесь с тобой. Иначе в том, что мы сейчас с тобой делаем, нет смысла. Ничего более худшего не знаю и представить себе не могу, нежели никчемушное, бессмысленное существование… Милая, мы дождемся других, более счастливых времен – я обещаю тебе, я клянусь тебе, я все сделаю, чтобы они наступили!..

Его слова неожиданно вызвали в ней вспышку раздражения.

– Лучше бы промолчал! Вы, большевики, известные соблазнители доверчивых душ – как я могла забыть! Совсем потеряла бдительность! А ведь еще несколько секунд назад мне показалось, что ты – живой человек! А ты, оказывается, не человек, а пропагандистская машина. Хоть бы пожалел меня, не давил своей пропагандой!.. Я же тебе только что сказала – все! Я ушла от вашей мужской жизни. Хочу немедленно уйти!

Яковлев вздохнул и покачал головой.

– Это не так быстро, – мягко возразил он. – И ты лучше меня знаешь, что я, к сожалению, прав. Все будет у нас, но не так скоро, как мы хотим.

Но она уже сама осознала, что неправа. Однако пожалеть о своих словах не успела.

Раздался деликатный стук, потом дверь мягко отъехала в сторону, и из тамбура послышался тихий голос матроса Гончарюка.

– Товарищ комиссар, – сказал он, не входя в салон. – Василий Васильевич! Глафира Васильевна! Скоро Тюмень. Семафор зеленый.

– Так быстро? – удивилась Новосильцева.

– Так ведь уж ночь прошла, – ответил матрос.

Новосильцева в ужасе широко открыла глаза и схватила сорочку.

– Я все слышал, Павел Митрофанович, – отозвался Яковлев. – Спасибо, голубчик.

Гончарюк осторожно притворил дверь, клацнула защелка.

Когда Новосильцева вышла из салона, матрос все еще стоял у двери. Она смущенно улыбнулась ему, он кивнул и отвернулся к окну.

Поезд загрохотал на стрелках и стал снижать скорость. Они въезжали на станцию Тюмень.

17. КОМИССАР ЯКОВЛЕВ. ТОБОЛЬСК

Проехав почти десять часов без передышки, отряд остановился в небольшой, всего на пятнадцать дворов, деревне Дальние Выселки. До Тобольска оставалось всего сотни полторы верст, но люди и лошади выбились из сил. И комиссар Яковлев приказал сделать привал на полтора часа. Дозор отправился вперед.

Через час дозорные вернулись с тем же сообщением, что и два часа назад: отряд Заславского не увидели. Но в том, что он впереди, сомнений не было, это подтверждали следы лошадиных копыт.

– Хорошо идут, – сказал Зенцов-старший, – хотя тоже без отдыха. Только что-то непонятное… Маловато их чего-то.

– Григорий, – спросил комиссар младшего Зенцова. – Ты говорил, что их должна быть сотня.

– Да, – подтвердил младший брат. – Не должна, а точно сотня. А что?

– А то, – заявил Павел, – что следов на сотню лошадей не наберется. Вполовину меньше – да. А сотня – нет.

– И сколько же их? – спросил Шикин.

– Примерно пятьдесят верховых. Ну – шестьдесят, и никак не больше, – ответил Павел Зенцов.

– Как это ты высчитал? – фыркнул младший брат.

Старший огорченно вздохнул и, не отвечая, повернулся к Яковлеву:

– Вот, товарищ комиссар, видишь? До чего же бестолковая молодежь нынче пошла. Вот вам воспитание! Разве мы такими были? Нет, чтобы потом – тихонько, скромно подойти, чтобы глупость свою не показывать, и спросить: «Брательник, научи, как определять по следу, сколько верховых прошло?» Так нет же – он экзаменты устраивает старшему, да еще на людях! При боевых товарищах! На штабном совещании!.. Повторяю для тех оболтусов, которые слушать не умеют: всадников перед нами прошло не больше пятидесяти. В самом крайнем случае – шестьдесят. Но уж никак не сотня!

– Они, наверное, сейчас уже в Тобольске, – хмуро предположил Шикин.

– Недалеко, – согласился Зенцов-старший. – Резво идут.

– Будем надеяться, – проговорила Новосильцева, – что Кобылинский просто так Романовых им не отдаст. И у нас будет еще немного времени.

Расположились в крайней избе, где жила вдова солдата, погибшего в пятнадцатом году. Она осталась с пятью детьми. Сейчас старший мальчишка раздувал сапогом самовар. Братья носили ему щепки и сосновые шишки из леска, который начинался сразу за огородом.

Вдова вытащила из погреба два ведра картошки, трое солдат сели ее чистить, а матрос Гончарюк своим огромным золингеновским тесаком вскрывал английские консервы, на которые дети смотрели во все глаза. Они никогда не видели такого мяса – запакованного в железо и так аппетитно пахнущего.

Павел Зенцов откашлялся.

– Есть еще два интересных обстоятельства, – сообщил он. – Кобылинский будет там не один.

– Что значит – «не один»? – спросил Яковлев. – Откуда ему ждать помощи?

– То есть, я хотел другое сказать, – уточнил Зенцов. – Он не один столкнется с Заславским, если придется: этот Шимон – не единственный претендент на Романовых. Слышал, что из Омска и Тюмени двинулись еще два отряда. И тоже за царем.

– Да, Белобородов предупреждал, – подтвердил Яковлев.

Матрос Гончарюк, выставляя на стол открытые банки с тушенкой, на которых было написано большими красными буквами «Stewed meat»[79], подал реплику:

– Как же они там разберутся, кто свой, кто враг? Полгорода переколошматят…

– Ничего там не произойдет! – заявил Гузаков – он со своими людьми тоже присоединился к Яковлеву. – Воевать они не умеют. По пьяному делу подраться или выстрелить в спину из-за угла, поставить к стенке безоружного – это они смогут. А на серьезное – нет, не способны. При первых же выстрелах разбегутся – и одни, и другие.

– Почему? – спросил Шикин. – Ты их знаешь? Всех?

– Не каждого, но, в общем-то, знаю, – ответил Гузаков. – Сплошь пьянь, рвань и эсеры!

Главный пулеметчик Росляков недовольно кашлянул и повернулся к Гузакову. Он сам был эсером, долго состоял в партии и только месяц назад из нее вышел. И Яковлев отозвался немедленно, чтобы не дать разгореться спору:

– Ну, насчет эсеров ты, друг мой, не прав. Среди них больше всего настоящих боевиков, смелых и бесстрашных товарищей. А вообще, никогда не надо считать противника хуже или слабее себя.

Хозяйка поставила на стол самовар, глиняные кружки, большую деревянную миску с картошкой. Яковлев подозвал к себе ординарца:

– Павел Митрофанович, – тихо спросил он. – Мы можем хозяйке оставить что-нибудь из еды?

– Уже оставил, – ответил матрос.

– Что?

– «Антанту» – то есть консервов десять банок, две пачки чая, немного сахара – сколько можно.

В Тобольск прибыли к вечеру. Скакали без передышки, постоянно меняя аллюр – с рыси на галоп и снова на рысь. Хуже всех досталось Гончарюку, сидевшему на лошади второй раз в жизни, и Новосильцевой, севшей в седло впервые. Но если матрос нашел в себе силы самостоятельно сойти с коня, то Новосильцеву, совершенно застывшую и окаменевшую, снимать с седла пришлось двум солдатам.