Теплоход "Иосиф Бродский" - Александр Проханов

— Вы мне льстите, — скромно потупился Куприянов. — Я всего лишь дилетант и скрываю мои камерные увлечения. Мне странно, что мои работы то и дело закупает Третьяковка и Русский музей, мои холсты висят в «Метрополитен» и Лондонском музее, каталог моих картин издан в Уффици и Прадо.

Все аплодировали. Дамы восторженно перешептывались.

— Вопрос господину Есаулу!..

Поднялся губернатор Русак, в котором чудилось что-то нетерпеливо-собачье. Так спаниель ожидает выстрела, чтобы кинуться в воду, бурно плыть, схватить подбитую птицу и, вонзив зубы в пахучие перья, плыть обратно, неся хозяину трепещущую добычу.

— Правда ли, сударь мой, что в свободное от работы в Администрации время вы ходите в морг, и там с вожделением наблюдаете, как вскрывают трупы?

Есаул чувствовал, как хищные личинки окружают его сердце. Охватывают кольцом. Набрасываются на ухающие пульсирующие стенки. Одни проникают в предсердие. Другие ныряют в переполненную кровью аорту. Третьи начинают рыться в желудочке, все ближе подбираясь к сокровенной молекуле. Сейчас нащупают чуткими лапками, огладят хрупкими усиками, разомкнут клещевидные челюсти.

Губернатор Русак с ненавидящей усмешкой, выпуклыми, пламенеющими от ненависти глазами ожидал ответа. И эта истребляющая ненависть врага, соседство смерти заставили Есаула очнуться. Невероятным усилием воли, всеми витальными силами он выхватил из-под сердца светящуюся «точку». Промчал ее сквозь кольцо личинок. Метнулся в мозг, путая следы, залегая на время в правом полушарии. Оттуда стремительно упал в пищевод, скрываясь за его складчатыми грубыми стенками. Переждал и нырнул в печень, утонув в текущей желчи. А потом, внедрившись в тазовую кость, продираясь сквозь губчатую костную ткань ноги, доставил «точку» в фалангу мизинца на левой ноге. Замуровал подход костной мозолью, преградив доступ врагам. Проделав работу по эвакуации драгоценной молекулы, растворил селезенку и выпустил в кровь антитела, которые набросились на враждебных пришельцев, вступили с ними в смертельную схватку. Это вызвало резкое повышение температуры тела, он почувствовал жар и озноб. Одновременно он напряг дельтовидную мышцу, дернул плечом, стряхивая ядовитое насекомое, ломая его хрупкое жало, которое осталось в тканях, но уже не впрыскивало в кровь отравляющие цветные частицы. Луч соскользнул с плеча, прожег стакан с водой, из которого сквозь крохотную скважину засочилась капель.

Рывок Есаула Попич истолковал как жест нападения. Ему померещилось, что Есаул хочет его ударить.

— Не сметь!.. Я не боюсь!.. Господа, он задумал ужасный план!.. Хочет вас всех расстрелять!.. У него есть расстрельные списки!.. Его надо арестовать!.. Я с вами, господа!.. Да здравствует демократия!.. Да здравствует Президент Куприянов!.. Мы все заслужили бессмертие, а этот изверг — только смерть!.. Только смерть!.. Только смерть!.. — Попич выскочил из-за своей конторки, спрятался за Куприянова, заслоняясь им от Есаула, который, чувствуя, предынфарктную боль в сердце, стал покидать трибуну.

Зал бушевал. Орали, брызгали слюной, грозили Есаулу кулаками, требовали смерти.

Вмешалась дама-мажордом, она же Регина Дубовицкая:

— Дорогие мои. — Она старалась унять суматоху. — Постарайтесь обрести мир душевный!

Смех — лучшее лекарство от невзгод! У вас есть полчаса, чтобы сменить туалеты и собраться на верхней палубе, где прославленный маэстро Словозайцев будет демонстрировать высокую моду. Как вы думали, для кого? Верно — для собачек! Собаки и высокая мода! Псы и новый дизайн! Кобели и изысканный стиль! Породистые суки и мы вместе с вами!..

Она успокаивала зал, давая возможность Есаулу, окруженному тройкой верных соратников, покинуть помещение и вернуться в каюту.

Глава двадцать седьмая

В каюте, когда Есаул, отдыхая от сердечного приступа, прилег на кровать, прокурор Грустинов взволнованно воскликнул:

— Я говорил, эта сука Попич — предатель. Они с Круцефиксом два гандона — пара. На этого Жопича есть уголовное дело по факту распространения наркотиков. Я замял, но теперь дам ход. А,этот-Круцефикс, жалкий педик, замешан в «Дело Мобитекса». Ему, а не Пал Палычу бестолковому сидеть бы в бруклинской тюрьме.

— Нельзя больше ждать, надо действовать, — угрюмо произнес спикер Грязнов. — Пока еще я контролирую Думу. Но «Единая Россия» — конвертируемая партия. Смотрит, сколько дают в конверте. Куприянов может дать больше.

— Полк лейб-гвардейских гусар, вооруженных дуэльными пистолетами, готов выступить по первому сигналу, — докладывал обстановку в армии министр обороны Дезодорантов. — Кирасиры по-прежнему верны престолу. Гардемарины, как всегда, лишают невинности курсисток Смольного, но присяге верны, стервецы. А вот казачий эскадрон на призыв олигарха Березовского быть жестче с жидами кричал: «Любо!»

— Господа, спасибо за службу. Действия не заставят себя ждать. А сейчас мне нужно побыть одному, — сказал Есаул, выпроваживая соратников.

Еще некоторое время лежал, прислушиваясь, как стихает сердечная боль. Затем поднялся и принялся ходить по каюте. Ходил, прихрамывая, боясь наступать на левую ногу. Там, в фаланге мизинца, укрывалась драгоценная «точка», при неосторожной ходьбе можно было ее раздавить, как робкого светлячка на тропинке.

При всех огорчениях и напастях он мог себя поздравить. Замысел врагов становился все очевидней. Он столкнулся не просто с научной теорией, управляющей природой людей. Не просто с индустрией, способной производить мутантов и биороботов. Не только с грандиозной социальной концепцией, направленной на изменение общественных отношений и установление строя, который мог именоваться «биофашизмом». Он имел дело с новой религией, небывалой метафизикой, в которой человечество существовало без Человека, Бог был равносилен смерти, а исчезновение бытия было целью самого бытия. И все это было готово обрушиться на Россию новыми ужасными испытаниями.

Нет, этого он не допустит. Еще несколько деталей сатанинского плана, и он ответит разящим ударом. Разрушит сатанинский план. Спасет Россию от гибели.

Приближалось время, когда Словозайцев начнет демонстрацию высокой собачьей моды. К этому моменту надлежало быть во всеоружии.

Есаул извлек из ящика бумажный конвертик, в котором хранился волос, выпавший из усов губернатора Русака. Легкий завиток, слабо наэлектризованный, прилепился к бумаге. Есаул достал стакан тонкого стекла. Налил некрепкий раствор календулы. Добавил несколько капель эвкалиптового масла. Раздавил и выжал ягодку облепихи. Кинул кристаллик глюкозы и ждал, когда тот растворится. Пинцетом вынул из конверта волосок и, держа над стаканом, поднес к нему пламя зажигалки. Волосок вспыхнул, сгорел, и легчайший прах просыпался в зеленоватый раствор. Есаул пинцетом перемешал в эликсире молекулы пепла. Достал одноразовый шприц. Насадил иглу. Всосал в шприц прозрачную, травяного цвета, влагу. Выдавил хрупкую струйку. Положил наполненный шприц на край стола. Вызвал к себе верного капитана Якима.

Теплоход плыл под голубой негасимой зарей. Бирюзовые воды отражали лазурь, в которой брезжили иные миры, витали пленительные духи, посылали на землю весть о иных пределах, о нескончаемом блаженстве, о длящейся вечно жизни. На верхней палубе вдоль подиума горели свежие огни, волнующие своей чистотой. Подиум, застеленный светлым ковром, казался белоснежной, блестевшей под фонарями дорогой. Гости уселись за столиками, в стекле переливались разноцветные коктейли, мерцал лед, золотилось, шампанское. Есаул с соратниками сидел поодаль, отчужденный от прочего общества. Его старались не замечать. Он же замечал все — хмурого Франца Малютку, исполненного ревности к своей необузданной жене, пожелавшей отдаться Куприянову. Самого Куприянова, превратившегося в напыщенного самодовольного гордеца, после того как цветные молекулы перестали сообщать ему пророческое вдохновение. Посла Киршбоу, пребывавшего в задумчивости, отославшего в Гос-деп очередную шифровку о странных событиях, свидетелем которых он явился. Добровольского, пребывавшего в приподнятом настроении, как если бы ему выпал карточный выигрыш или молоденькая куртизанка усладила его по-французски. Губернатора Русака не было за столиком, и это тоже с удовлетворением отметил Есаул.

Вспыхнул аметистовый прожектор, и в его лучах возник кутюрье Словозайцев. Он был облачен в оранжевую хламиду буддийского монаха. Его босые ноги бесшумно ступали по ворсу ковра.

Череп был наголо выбрит. Длинные персты сжимали благовонную палочку, от которой струился серый дымок. Что означал этот образ восточного мудреца и философа, оставалось только гадать. Быть может, он намекал на кармический круг превращений, в котором вращалась заблудшая душа, переселяемая генными инженерами из человека в паука, из лягушки в горного орла, из микроба в повелителя человечества. Или же, напротив, он давал понять, что есть путь избавления от изнурительного круговорота форм, идей и страданий и душа, следуя за благовонным дымком, покинет абсурдное бытие и превратится в зарю, в абсолютную лазурь, в нескончаемое блаженство.