Вятская тетрадь - Владимир Николаевич Крупин

Даже одна деревня так и называлась — Кержаки. Кормили меня отдельно, а ночевать отправляли в сельсовет или в правление. Но работали они здорово, были честны до щепетильности, и местные начальники старались завхозами, завскладами поставить выходцев из старообрядческих семейств.

С Татьяной я познакомился давно и совсем по другому поводу, неважному для данного рассказа. Она как-то проговорилась, что ее мать старообрядка и что мечтает и Татьяну приобщить к себе и своим подругам. Что и мать и ее подруги совсем старухи и что, наверное, так на них и заглохнет их вера. По секрету Татьяна добавила, что бывает с матерью в доме, где они молятся, и что там прекрасные иконы. Я загорелся их посмотреть. Тем более не курил, не пил, носил бороду, то есть по внешним параметрам подходил к требованиям суровой старообрядческой веры. Знал чуть ли не наизусть письма и дневники протопопа Аввакума, суть его несогласия с Никоном, знал о первом съезде христиан-поморцев, приемлющих брак, в начале этого века, когда старообрядчество перестало именоваться раскольничеством и преследоваться. Словом, можно даже было и притвориться старовером. Но Татьяна с сомнением покачала головой.

Шло время. Приезжая, я напоминал Татьяне о своей просьбе. И однажды она свела меня с матушкой. Мы долго разговаривали, пили чай. Я с заваркой и сахаром, Серафима Сергиевна только кипяток и чуть-чуть варенья. В вопросах веры старуха могла обставить кого угодно. Очень осуждала официальных священников за роскошь, за убранство икон, чинопочитание. Но сошлись мы на любви к Аввакуму и нелюбви к папе римскому того времени, когда Ватикан возомнил о всесветной власти. Очень просяще и нерешительно я высказал пожелание увидеть иконы их общины. Серафима Сергиевна засмеялась: «Иди к нам в батюшки и владей».

И еще шло время. И еще были чаепития и разговоры. Подарки мои в виде конфет не принимались, о деньгах и речи быть не могло (так меня Татьяна предупредила), но одним подарком я очень угодил матушке Серафиме. На Кузнецком мосту в Москве на меня напал фарцовщик и сбыл мне «каноник» — служебник. Я посмотрел, а книга-то старообрядческая, и сразу вспомнил о матушке. Она обрадовалась четкости печати и крупному шрифту. Может, из-за этой книги я был приглашен в святое их место. Почему, спросите вы, все так секретно, ведь старообрядчество не преследуется. Да, они могли бы зарегистрировать общину, но какие у старух деньги, пенсии крохотны, самой молодой под семьдесят лет, надежды на смену нет. Так они и ютились в полуподвале одного из домов, куда меня привезли зимой с двумя пересадками, в автобусах с замерзшими стеклами. Я как будто в метро ехал, ничего по сторонам не видно. В темноте мы прошли по тропинке и спустились по ступенькам. Матушка Серафима не велела раздеваться, провела в переднюю. В красном углу горела голубая лампада, по стенам бегали отблески от нее. На скамьях сидели старухи в пальто и в телогрейках.

— Батюшку привела! — весело сказала моя провожатая.

— Ой, ну-ко, ну-ко, — заговорили старухи, разглядывая и следя за каждым моим движением.

Конечно, они знали, что никакой я не батюшка, что просто добрый человек, который подарил им нужную книгу. Меня провели в угловую комнату к настоятельнице общины, почти девяностолетней слепой старухе. Про нее Татьяна говорила, что она ясновидящая, и я, честно сказать, трусил предстать перед нею. Она сидела в наклоненном к стене деревянном кресле, застланном цветной дорожкой. Я поздоровался.

— На Рогожском бываешь?

— Да. И на Преображенском тоже. — Я назвал еще один центр старообрядчества в Москве. — На Преображенском военное кладбище, — добавил я, — Вечный огонь все время горит. На Девятое мая солдаты и пионеры в карауле стоят.

Она молчала. Матушка Серафима сделала знак, что пора уходить. В большой комнате зажигали рукодельные дымящие свечи. Но света оказалось достаточно, чтобы внутренне ахнуть от изумления — все стены были в старинных иконах, все ковчежные, без киотов, суровые лики святых глядели отовсюду. Матушка Серафима, явно радуясь впечатлению, показывала наиболее редкие:

— Вот «Не рыдай мене, мати», вот ангел просит апостола Петра за грешную душу, это соловецкие угодники, глава Иоанна Предтечи, «Спаситель в пустыне», «Деисусный чин», «Апостольский чин», «Праздничный чин»…

Мерцали свечи, от них теплело, старухи снимали шали, повязывались белыми ситцевыми платочками, становились на молитву. Мне следовало уходить.

Мы долго говорили с Татьяной о красоте, о редкостности икон. Листая альбомы новгородской, тверской, московской школ иконописи, видел я, что виденные мною иконы отличны от них. Что они ближе к велико-устюгским, к строгановским, что-то похожее и все-таки свое. Но в чем? Знакомый искусствоведе влюбленная в живопись Вятки, говорила мне, что не могло быть такого, чтобы в Вятке, этом центре огромного края, причем края крепкой веры, не было своей иконописной традиции. Пусть не школы.

Она ссылалась на книгу крестьянина Василия Душина, вышедшую в Казани в 1869 году. «В Вятской губернии, — писал он, — в редком доме не найдешь человека, который бы не побывал в святых местах в своей жизни». Книга называется «Воспоминания о святых местах, или Путешествие в Соловецкую обитель».

— А вот, — восклицала она, — воспоминания Спасской, напечатанные в «Трудах Вятской архивной комиссии о митрополите Макарии Миролюбове»: «Население Вятской губернии восхищало его своею набожностью, неиспорченностью и любовию к божиему храму, и он считал свою вятскую паству наилучшею изо всех, находившихся когда-либо под его пастырским попечением». А Зеленин, — не давая передышки, говорила она, — в предисловии к знаменитым «Великорусским сказкам Вятской губернии» пишет: «Думы и помыслы местного крестьянина… всецело сосредоточены вокруг вопросов хозяйственных и религиозных». Каково?

— А староверы?

— О, их традиции еще крепче. Они могли и уносить с собою от гонений иконы, но могли строго в старинной манере писать свои. Тут соловецкая линия.

Осторожно я рассказал ей о виденных иконах. Мы оба загорелись сделать выставку вятской древнерусской иконы. Даже мечтали сагитировать музей реставрировать иконы, а потом вернуть после выставки старухам. Хватило бы, примерно прикидывал я, на три зала.

Наивные люди!

Весной похоронили настоятельницу. К тому времени я узнал, что слепой она стала оттого, что выплакала глаза. У нее было двое детей, и так получилось, что их нельзя было поминать, нельзя было за них молиться, так как оба кончили жизнь нехорошо — дочь пьяной утонула, а сын повесился. Молиться нельзя, но кто ж запретит матери плакать, она и плакала и ослепла.

Настоятельницей стала матушка Серафима. А старостой… Татьяна. Причем не без моего содействия. Все мое содействие заключалось в том, что я говорил ей: «Татьяна, великое искусство пропадет, если не ты». Почему пропадет? Да потому, что,