Отныне и вовек - Джеймс Джонс

Пруит скользнул на пустое шестисотдолларовое место, мрачно гадая, что оно ему сулит, и как можно незаметнее подвинул к банкомету свою жалкую десятку и две пятерки. Денежные тузы в дни получки брали за вход в покер немного, чтобы за стол мог сесть любой, но, когда ты к ним подсаживался, смотрели на твою двадцатку с презрением. Он перебирал полученные в обмен на двадцатку пятнадцать «таратаек», шесть пятидесятицентовых монет и восемь пластмассовых фишек, и его теперь не трогало ничье презрение, потому что, едва он вместе с остальными игроками послал щелчком красную фишку на середину стола, все заслонило собой старое знакомое ощущение, разлившееся по жилам, как волшебный эликсир, лучше любого другого зелья помогая забыть всю эту сволочную жизнь. Сердце бешено колотилось, его настойчивые, властные толчки гулко отдавались в ушах. От азарта он раскраснелся, лицо у него лихорадочно горело. Тело стало невесомым, он больше не чувствовал его, он парил над замершим земным шаром.

Здесь, думал он, только здесь, в этих кусочках шелковистого картона, разлетающихся по столу картинками вниз и послушных неисповедимому закону или воле капризной судьбы, только в них ответ на тайну бесконечности, тайну жизни и смерти, тот ответ, который ищут ученые, сейчас он у тебя под рукой, и тебе надо лишь поймать его, ухитриться разгадать непредсказуемое. Ты можешь очень быстро выиграть тысячу. Можешь еще быстрее спустить все до последнего цента. И любой, кто хоть на шаг приблизится к разгадке тайны, достоин пожать руку всевышнему. Они играли без записи, ставили деньги «на бочку», и перед удачливыми игроками лежали толстые пачки зеленых купюр, придавленные сверху серебром. От вида зеленых хрустящих бумажек, играющих столь важную роль в нашей жизни, его захлестнуло алчное желание забрать все эти волнисто загибающиеся по краям, пахнущие золотом пачки себе, и не ради тех благ, которые они ему купят, а просто ради них самих — уж очень они были хороши. Все эти мысли и чувства, всё на свете вместилось сейчас в тихое шлепанье карт, падавших на стол с неспешной мерной неумолимостью — так время неспешно, но неумолимо стучится в стариковские уши.

Два полных круга, два раза по десять карт, первый раз картинкой вниз, второй — картинкой вверх. Громко тикали чьи-то часы. Знакомые, привычные лица вдруг обрели новые черты, стали чужими. В ярком свете ламп таинственные тени протянулись вниз от бесстрастно застывших бровей и носов и превратили игроков в безглазых уродцев с заячьей губой. Этих людей он не знал. Вон там сидит не Тербер, а это не О’Хэйер. Это пара ничьих рук, подсовывающих открытую каргу под закрытую, чтобы тайком взглянуть, что пришло, а это пять ничьих пальцев, которые складывают звякающие монеты в столбик, поднимают его над столом, роняют монеты по одной на сукно и начинают все сначала, сосредоточенно и методично. Безрассудный азарт уже захватил его, по спине побежали мурашки, и он отбросил прочь, похоронил и забыл все неприятности, составлявшие его жизнь последние два месяца.

Первый кон собрал большой банк. Он-то надеялся, что серьезная игра начнется не сразу, на своей двадцатке ему было далеко не уехать. Но расклад был удачный, и все ставили крупно. Он держал пару валетов и к третьему кругу успел вложить в банк все свои деньги — его двадцатка частично вошла и в малый банк — и теперь пасовал, потому что ставили только наличными, а он при всем желании не нашарил бы в кармане и цента. Банк, который он мог бы выиграть, отодвинули в сторону, и те, кто еще играл, клали деньги в центр стола, а ему оставалось лишь сидеть и терпеливо ждать. На четвертой сдаче О’Хэйер получил туза в пару к его «закрытой»: все знали, что у него туз, потому что Джим О’Хэйер не имел привычки набавлять для развлечения. «Пятнадцать сверху», — сказал О’Хэйер. У Пруита екнуло под ложечкой, он грустно посмотрел на свои два валета и порадовался, что пасует. Но на последней сдаче к нему пришел третий валет, и он объявил свои карты. Сердце сжималось от досады, что нечем взвинтить банк, и он про себя чертыхнулся.

Он выиграл почти сто пятьдесят. О’Хэйер взял второй банк, поменьше. Тербер посмотрел на О’Хэйера, потом перевел взгляд на Пруита и возмущенно хмыкнул. Пруит усмехнулся и, придвинув выигрыш, напомнил себе, что если выиграет следующий кон, то сразу же выйдет из игры, тогда-то Тербер нахмыкается досыта.

Выигрывать еще кон было совсем необязательно, он достаточно заработал на первом. Но он дал себе слово выиграть два кона, а не один, и потому не ушел. Второй кон выиграл Тербер, а он проиграл сорок долларов. У него осталось чуть больше сотни, и он решил, что обязан выиграть еще раз, прежде чем уйдет. И опять не ушел. Но ему не повезло ни в третьем коне, ни в четвертом, ни даже в пятом. И когда он, наконец, выиграл снова, от первого выигрыша осталось меньше пятидесяти долларов.

Сгребая деньги, он облегченно вздохнул и сбросил напряжение, с каждым проигрышем давившее на него все тяжелее: ему начало казаться, что он больше никогда не выиграет. Зато сейчас у него появилась солидная база, и было от чего оттолкнуться. После второго выигрыша у него набралось больше двух сотен. Две сотни — приличный капитал. И он начал играть осторожно, взвешивая каждую ставку. Он вел рассчитанную, сбалансированную игру и получал огромное удовольствие, растворял себя без остатка в этом наслаждении, в поединке своего ума с абстрагированным умом противников. Это был настоящий покер, жесткий, монотонный, бесстрастный, он поистине упивался им и играл ровно, проигрывая лишь по мелочам, часто пасуя, изредка кое-что выигрывая, и до поры оттягивал тот момент, когда сорвет действительно большой куш и выйдет из-за стола.

Все это время он, естественно, понимал, что бесконечно так продолжаться не может, две сотни не тот резерв, с которым устоишь в игре такого калибра, но он не замахивался на многое, ему нужен был еще только один крупный выигрыш, вроде двух первых, возможно даже крупнее, потому что сейчас у него было больше денег, а потом он встанет и уйдет. Если бы он сразу выиграл два кона кряду, то, как и обещал себе, давно бы ушел, но ведь так не получилось, ведь сначала он выиграл только один кон и сейчас хотел успеть выиграть в последний раз и уйти, прежде чем его посадят на мель.

Но когда его посадили, и посадили крепко, большой выигрыш был все еще где-то на подходе.

У него было две десятки — неплохой вариант. На четвертой сдаче он получил еще одну. На той же сдаче Тербер отхватил второго короля в открытую. Тербер набавил, поставив на десятку. Пруит насторожился: в такой игре блефовать не рискуют, но, когда на столе столько денег, можно ждать чего угодно. У Тербера, конечно, могла быть не пара, а тройка, но Пруита на эту удочку не поймаешь, он не вчера родился. Когда все поставили и подошла его очередь, он набавил лишь слегка, самую малость, для пробы, пустячную ставку, которую мог потерять без ущерба. Трое игроков немедленно спасовали. После паузы поставили только О’Хэйер и Тербер. У О’Хэйера явно был туз в пару к «закрытой», и он платил за шанс получить третьего туза. Акула ты, О’Хэйер, настоящая акула! Дерешь с людей по двадцать процентов! А Тербер слишком долго думал, дважды глядел на свою «закрытую», потом чуть не сказал «пас», но все-таки набавил, значит, нет у него тройки!

На последней сдаче О’Хэйер промахнулся с третьим тузом и равнодушно объявил «пас». Этот при любой игре может себе позволить пасовать с равнодушной мордой. Короли Тербера были на столе по-прежнему старшей картой, но Тербер не набавил, а только сказал «оставляю», и у Пруита отлегло от сердца, теперь он точно знал: третьего короля у Тербера нет. У Тербера просто две пары, и он надеется, что короли его вывезут, раз О’Хэйер сидит только с парой тузов. Что ж, если он хочет эти тузы увидеть, пусть платит, как все остальные, ей-богу! И Пруит поставил двадцать пять, рассчитывая, что выдоит Цербера до капли, что это верняк и что Цербер будет драться за свою вшивую пару королей. Это был оправданный ход: Тербер два раза отказался набавлять, хотя его короли оставались старшей картой.

— Шестьдесят сверху, — сказал Тербер.

Увидав, что Тербер злорадно ухмыляется, он понял — его посадили. И еще как! С треском. По высшему классу. У Тербера три короля. А он клюнул. Купился, как зеленый юнец. Его впервые так накрыли. От изумления у него что-то муторно и тяжело перевернулось в животе, и он хотел объявить «пас», но вспомнил, что обязан играть. В банке было слишком много его денег, и банк был чересчур большой, так что идти на риск и блефовать он не мог. А Цербер знал, сколько набавлять, чтобы не перегнуть палку и не услышать: «Карты на стол!»

Этот кон стоил ему ровно две сотни, у него осталось около сорока долларов. Он отодвинулся от стола и встал.

— Место свободно.

Брови Тербера затрепетали, потом взметнулись вверх двумя коварными вопросительными знаками.