Стихотворения. Поэмы. Проза - Генрих Гейне

Ратуша в Госларе — это просто выкрашенная в белый цвет караульная будка. Стоящий рядом с ней гильдейский дом выглядит несколько наряднее. На одинаковом примерно расстоянии от земли и от крыши расставлены статуи германских императоров, покрытые копотью, из-под которой местами поблескивает позолота; в одной руке у них скипетр, в другой держава; они похожи на зажаренных университетских педелей. Один из императоров держит в руке не скипетр, а меч. Я не смог отгадать, что означает это отличие, а, верно, что-нибудь да означает, ибо у немцев есть удивительная привычка — во все, что бы они ни делали, вкладывать особый смысл.

В «Путеводителе» Готшалька немало сказано о древнем соборе и знаменитом императорском троне в Госларе{437}. Однако, когда я пожелал осмотреть то и другое, мне сообщили: собор снесен, а императорский трон отправлен в Берлин. Мы живем в знаменательную эпоху: тысячелетние соборы сносят, а императорские троны сваливают в чулан.

Некоторые достопримечательности покойника-собора выставлены теперь в церкви св. Стефана. Восхитительные витражи, несколько плохих картин, среди которых будто бы есть один Лука Кранах{438}, затем деревянный Христос на кресте и языческий жертвенник из неведомого металла; он имеет форму удлиненного ящика, поддерживаемого четырьмя кариатидами, которые, согнувшись и подняв руки над головой, строят некрасивые, отвратные рожи. Но еще отвратнее стоящее рядом упомянутое большое деревянное распятие. Правда, голова Христа с настоящими волосами, терниями и измазанным кровью лицом мастерски воспроизводит то, как умирает обыкновенный человек, а не рожденный от бога Спаситель. Но художник вложил своим резцом в это лицо лишь муку плоти, а не поэзию страдания. Такому изображению скорее место в анатомическом театре, чем в храме.

Я остановился в гостинице возле рынка, и обед показался бы мне еще вкуснее, если бы не подсел ко мне хозяин со своим длинным, ненужным лицом и докучными вопросами; к счастью, однако, я скоро избавился от него благодаря появлению другого путешественника, который подвергся тем же вопросам и в том же порядке: Quis? quid? ubi? quibus auxiliis? cur? quomodo? quando?[39] Этот незнакомый, усталый, потрепанный старик, как выяснилось из его слов, объехал весь свет, прожил особенно долго в Батавии{439}, заработал там много денег и все опять спустил, а теперь, после тридцатилетнего отсутствия, возвращается в Кведлинбург, свой родной город. «Ибо, — добавил он, — там наш фамильный склеп». В ответ хозяин весьма просвещенно заметил: «Душе, — мол, — все равно, где похоронят тело». — «Вы можете подтвердить это документально? — спросил приезжий, и вокруг его увядших губ и выцветших глазок собрались кольцом хитрые, недобрые морщинки. — Впрочем, — добавил он, испуганно и виновато, — этим я не хочу сказать ничего дурного о других похоронных обычаях; турки хоронят своих покойников гораздо красивее, чем мы, их кладбища — настоящие сады, и они там сидят на белых надгробных камнях, увенчанных тюрбанами, под сенью кипариса, поглаживают свои важные бороды и спокойно покуривают турецкий табак из своих длинных турецких трубок; а у китайцев — прямо занятно смотреть, как они на могилах своих покойников как-то жеманно пританцовывают, и молятся, и чай пьют, и играют на скрипке, и очень изящно украшают гробницы своих близких золоченой деревянной резьбой, фарфоровыми фигурками, шелковыми лоскутками и цветными фонариками, — все это очень мило. А далеко ли отсюда до Кведлинбурга?»

Госларское кладбище не произвело на меня сильного впечатления. Куда более меня пленила очаровательная кудрявая головка, которая, улыбаясь, выглядывала из окна довольно высокого первого этажа одного из домов, когда я входил в город. После обеда я снова отыскал милое окошко; но теперь там стояли в стакане с водой белые колокольчики. Я взобрался на окно, вынул из стакана милые цветочки и спокойно прикрепил их к своей шапке, не обращая никакого внимания на разинутые рты, окаменевшие носы и вытаращенные глаза, с какими прохожие, особенно старухи, созерцали эту ловкую кражу. Когда я, через час, снова прошел мимо дома, красотка стояла у окна и, увидев колокольчики на моей шапке, залилась румянцем и отпрянула от окна. Теперь я рассмотрел еще подробнее ее прелестное лицо; нежное и прозрачное, оно казалось сотканным из дуновений летнего вечера, из лунного света, соловьиных песен и благоуханья роз. Позднее, когда совсем стемнело, она показалась в дверях, я подхожу, я уже близко, она тихонько отступает в темноту сеней — я беру ее за руку и говорю: «Я любитель красивых цветов и поцелуев, и если мне не дают их по доброй воле — я краду», — и я быстро поцеловал ее, а когда она хотела убежать, я прошептал, успокаивая ее: «Завтра я уеду и, вероятно, никогда не вернусь», — и я чувствую ответное прикосновение прелестных губ и нежных ручек. Улыбаясь, я спешу прочь. Да, я не могу не смеяться, ибо я бессознательно повторил волшебную формулу, которой наши красные и синие мундиры чаще покоряют женские сердца, чем своей усатой галантностью: «Завтра я уеду и, вероятно, никогда не вернусь».

Из моей комнаты открывался великолепный вид на Риммельсберг. Была прекрасная ночь. Она мчалась на своем черном скакуне, и его длинная грива развевалась по ветру. Я стоял у окна и созерцал луну. Действительно ли существует человек на луне? Славяне уверяют, что его зовут Клотар{440} и что луна прибывает оттого, что он льет на нее воду. Еще ребенком я слышал, что луна — это плод{441}, и когда она становится зрелой, господь бог срывает ее и кладет вместе с другими полными лунами в огромный деревянный шкаф, стоящий на краю вселенной, там, где она заколочена досками. Когда я подрос, я заметил, что мир вовсе не так уж ограничен и что человеческий дух проломил все деревянные преграды и отпер исполинским ключом Петра — идеей бессмертия — все семь небесных сфер. Бессмертие? Прекрасная мысль! Кто первый изобрел тебя? Был ли это нюрнбергский обыватель в белом ночном колпаке и с белой фарфоровой трубкой в зубах, который, сидя у своей двери в теплый летний вечер, неторопливо рассуждал: а хорошо бы вот так, как ты есть — и чтобы при этом ни трубка, ни дыханье не гасли, — перекочевать в милую вечность! Или то был молодой любовник, которому в объятьях любимой пришла мысль о бессмертии, и пришла она оттого, что он почувствовал ее, оттого, что не мог ни мыслить, ни чувствовать иначе? «Любовь! Бессмертие!» — и в моей груди внезапно разлился такой жар, словно географы переместили экватор и он прошел теперь прямо через мое сердце. И из сердца моего излились чувства любви, — тоскуя, излились в необъятную ночь. Аромат цветов в саду под моим окном стал сильнее. Ведь ароматы — это чувства цветов, и как человеческое сердце чувствует сильнее в ночи, когда ему кажется, что оно одиноко и никто его не услышит, так и цветы, как будто стыдясь своей плоти, словно ждут темноты, чтобы отдаться вполне своим чувствам и выдыхать их в сладостном благоухании! Излейся же, благоухание моего сердца, и отыщи за теми горами возлюбленную грез моих! Она уже легла и спит; у ног ее склонили колени ангелы, и когда она во сне улыбается, то это молитва, и ангелы ее повторяют. В груди возлюбленной — небеса со всеми своими блаженствами, и когда она дышит, мое сердце вдали трепещет; за шелковыми ресницами ее очей солнце зашло, а когда она снова открывает очи — наступает день, и птицы поют, и стада звенят колокольчиками, и горы блистают в изумрудных одеждах, а я затягиваю свою сумку и — в путь.

Когда я предавался этим философским раздумьям и чувствам, меня неожиданно посетил придворный советник Б., незадолго перед тем также прибывший в Гослар. Никогда еще не была мне так приятна встреча с этим добродушным и благожелательным человеком. Я глубоко уважаю его за его исключительно принципиальный и плодотворный ум; но еще больше — за его скромность. Он был необычайно весел, свеж и умственно бодр. В последнем меня убедил его недавно вышедший труд «Религия разума», книга, которая так пленила националистов, так разозлила мистиков и вызвала в широкой публике такой интерес. Правда, я сам в данную минуту мистик ради своего здоровья, ибо, следуя предписаниям врача, стараюсь избегать всякого повода, пробуждающего во мне мысль. Но, конечно, я не могу не признавать величайшей ценности умственных усилий Паулюса, Гурлитта, Круга, Эйхгорна, Боутерверка, Вегшейдера и т. п.

Между прочим, и для меня самого оказалось чрезвычайно полезным, что эти люди отмели немало устаревшего зла, особенно всю эту старую церковную труху, под которой таилось столько змей и ядовитых испарений. Воздух в Германии становится слишком тяжелым и удушливым, и я опасаюсь, что когда-нибудь в нем задохнусь или что мои дорогие мистики, в пылу своей любви, задушат меня. Поэтому я могу только приветствовать, если честные рационалисты даже чересчур решительно охладят этот воздух. Ведь, в сущности, сама природа положила предел рационализму; под воздушным насосом и на Северном полюсе человек жить не может.