Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию - Александр Дюма

Чтобы сохранить этот дом как можно дольше, его забрали в «ларец» из дерева и стекла, так укрыли его от дождя, града, ветра; благодаря этому домик очень чистый, хорошо покрашен, хорошо ухожен и не боится ни солнца летом, ни снега зимой. Есть что-то глубоко трогательное в том, как русские берегут каждый объект, способный передать потомству любое свидетельство гения основателя их империи. Великое будущее живет в этом почитании прошлого.

Интерьер домика Петра представлен четырьмя комнатами: прихожей, салоном, столовой и спальней. В салоне, оборудованном под мемориальную exvoto (лат.) ―  выставку, находятся его рабочее кресло, его станок, парус его корабля. Столовая превращена в часовню, где на почетном месте выставлен образ, от которого Петр брал чудодейственные свойства, и который всегда был с ним; спальня служит ризницей.

Толпа простонародья, в основном, матросы, только что там помолилась: возможно, они путают Петра Великого со св. Петром. Но и мы, ничего не путая, ставим героя, по меньшей мере, в один ряд со святым.

Вдоль одной из сторон защищенного остекленным павильоном домика вытянулась лодка, найденная царем Петром в Измайлове, та самая, на какой он маневрировал на Яузе, и которую построил Брандт. Может быть, приведенная генеалогия не строго точна, и этот баркас просто был тем, в котором Петр I отправился с визитом к своему другу Василию на остров, закрепленный за ним для оздоровления и колонизации и, по его имени, называющийся сегодня Васильев Остров. Во всяком случае, эта та барка, которую народ с признательностью, наполненной добродушием, величает бабушкой русского флота.

Павильон огражден. Это ограждение, скрытое живой изгородью, осенено великолепными липами в цвету. В их ветвях гудят мириады пчел. Они спешат построить свои соты; они знают, что время их измерено, что цветение наступает поздно, а зима спешит. В тени лип спокойным и беззаботным сном людей, у которых ничего нет, кроме веры в бога, почивают два-три мужика.

Мы присели на скамью этого сквера. Если мысли уходят, то это происходит здесь, на этой скамье, в тени этого дерева, возможно, посаженного царем Петром тогда, когда он растил Санкт-Петербург на другом берегу реки. И город, и липы раскинулись широко. Пчелы слетались собрать меду на цветы лип; корабли, в том же множестве, что и пчелы, сгрудились в городском порту, рассчитывая поживиться товарами. И надо всем этим витает дух Петра. Страшно помыслить, где была бы Россия, если бы наследники Петра разделяли прогрессивные идеи этого гениального человека, который строил, конструировал, основывал разом города, порты, крепости, флоты, законы, армии, мануфактуры, пушки, дороги, церкви и веру. Не считая, что он обязан был разрушать, а это порой ему удавалось много хуже, чем что-то основывать.

Я оставался там более часа. Муане зарисовывал домик. Я же, я пытался постичь идею великого человека. Когда рисунок был закончен, мы простились с колыбелью, чтобы поздороваться с тюрьмой.

Крепость Санкт-Петербурга, как и все крепости, построена, чтобы служить наглядным символом антагонизма между народом и его сувереном. Несомненно, она защищает город, но больше угрожает ему; несомненно, она, была построена, чтобы отринуть шведов, но служила тюрьмой для русских. Это ― Бастилия Санкт-Петербурга; и не оставляет такая мысль, что как Бастилия в предместье Сент-Антуан, она ― в робе заключенного. Если написать историю крепости, то получилась бы ужасающая картина. Крепость все видела, все слышала; только ничего пока не раскрыла. Настанет день, когда она, подобно Бастилии, откроет свои фланки [укрепления], и тогда поразятся глубине, сырости и тьме ее карцеров. Придет день, когда она заговорит, как заговорил замок Иф. С этого дня у России появится история; до настоящего времени в ее распоряжении только легенды.

Я сейчас расскажу вам одну из таких легенд.

Один мой друг охотился в сентябре 1855 года в сотне верст от Москвы. Охота завела его слишком далеко, чтобы в тот же вечер он смог вернуться домой. Он оказался возле домика, где вот уже 57 лет жил старый дворянин. Этот дворянин приехал сюда на жительство в 20-летнем возрасте, и никто не знал, как он приобрел домишко, откуда прибыл и кто он такой. Со дня приезда он никогда и никуда не отлучался, даже в Москву. В течение 10 лет не виделся ни с кем, не водил знакомства с соседями, говорил, по необходимости, лишь то, что нужно было сказать, и ни слова больше. Никогда он не был женат, хотя владение ― две тысячи десятин и пять сотен крестьян ― приносило ему четыре-пять тысяч рублей дохода серебром. Имение располагалось между Троице-Сергиевой лаврой и городком Переславль-Залесский.

Хотя этот дворянин имел репутацию мало гостеприимного хозяина, охотник ничуть не колебался попросить разрешения провести ночь под его крышей, занять скамью, разделить с ним ужин. Горячая сковорода, в ней никогда русский крестьянин не отказывает иностранному путешественнику. Тем более, дворянин ― своему согражданину; мы хотим сказать, соотечественнику, если в России еще сохраняется понятие «соотечественник». При императоре Александре II они должны стать согражданами.

Было семь часов вечера, смеркалось, и сумерки сопровождал тот холодный ветер, который за три недели вперед объявляет русскую зиму, когда охотник постучал в двери du palate ― палат. Так в России называют жилище, что поменее замка, но поболее дома. На стук дверь открыл старый камердинер. Охотник изложил ему свою просьбу, и старый камердинер пошел передать ее au pomeschik ― помещику, предложив просителю подождать минутку в прихожей. Он вернулся через пять минут. Помещик приглашал охотника войти. Тот вошел и увидел хозяина за столом с гостем, в котором узнал деревенского соседа своего отца. Итак, для него появлялась протекция у предполагаемого мизантропа на случай, если тот изменит свое первоначальное решение. Но нужды в ней не было; помещик поднялся и подошел к нему, приглашая занять место за столом.

Это был крепкий, красивый 75-летний старик с живыми глазами и несуетливый, прекрасные белые волосы и завидная белая борода которого не портили его энергичного облика. На нем была русская, без малейшего отклонения, одежда: сапоги до колен, штаны черного бархата с широкими складками, сюртук серого сукна, расшитый по-астрахански головной убор [тюбетейка].

Трапеза заканчивалась; оба, хозяин и гость, пили из чашек чай и дымили. Старик, извиняясь перед новым гостем за то, что лишен возможности его принять так, как хотел бы, распорядился поставить на стол остатки обеда. Они, впрочем, были достаточно обильны, чтобы удовлетворить аппетит самого голодного охотника. Наш друг поел довольно быстро, чтобы присоединиться к двум старым приятелям, пьющим уже по пятой-шестой чашке чая и выкуривающим по третьей-четвертой сигаре.