Россия и русские в современном мире - Наталия Нарочницкая

Проблема заключается не в том, чтобы удостовериться, были ли акты, враждебные по отношению к России, инициированы западными государствами и, в первую очередь, США, но в том, чтобы удостовериться в существовании исторического заговора, о котором пишет Н. Нарочницкая в своей книге. Лично я в этом не убежден.

Не то чтоб «антироссийской» политики никогда не было и «антироссийские» идеи по-прежнему не вынашивались сегодня в администрации некоторых стран. Это как раз ощущается. И не только в США, но и в Великобритании, и даже в кулуарах Европарламента в Брюсселе. Не то чтоб в западной культуре не существовало априорно антироссийских настроений, формы выражения которых весьма разнообразны. Все это так, но, возможно, автору, справедливости ради, нужно было наряду с отнюдь небеспристрастными формулировками в отношении России, написанными Фридрихом Энгельсом от лица европейской интеллигенции XIX века, давать и выдержки из К. Маркса о позитивной роли «мира» (т. е. русской общины. – Прим. ред.) и возможного русского пути к коммунизму.

Кроме того, действительность, с которой столкнулся автор данной статьи, чаще всего свидетельствовала о наличии своеобразного симбиоза из неолиберального догматизма, недостатка политической воли и алчного подхода у предполагаемых «заговорщиков», нежели доказывала существование какого-то совместного политического проекта, целиком и полностью продуманного и последовательно внедряемого на протяжении десятилетий. К счастью, как для России, так и для Европы, эти ярые антироссийские круги не смогли представить никакой совместной стратегии. Так, в 1993–1995 гг. можно было услышать множество пространных речей о необходимости «дезиндустриализации России» или разделении ее на 20 микрогосударств. Но сторонники данного подхода не смогли в то время собрать вокруг себя необходимую критическую массу, которая позволила бы им осуществить столь мрачные замыслы. Развал промышленности, который пережила Россия в 1991–1998 гг., является не столько результатом заговора, сколько последствием совершенно негибкой, догматичной экономической политики, свойственной далеко не только для России той поры, но применяемой и в других странах (таких как Франция) с подобным же результатом.

Чтобы до конца понять политику, проводимую в отношении России переходного периода, необходимо также сказать и о жесткой конкуренции, существовавшей между активно внедрившимися в процесс российской перестройки западными агентствами и организациями, и о конфликтах, сталкивавших старую и новую администрацию, и об инструментализации и использовании всего, что только появлялось в России того периода, для внутриполитических целей США. Рискуя разочаровать любителей великих исторических разоблачений, скажу лишь: это была одна из тех катастроф, что являются обычно результатом сочетания глупости и жадности, предвзятого и ограниченного догматизма с чиновничьим эгоизмом. Свидетелями же этих уродливых союзов выступают раболепство, конформизм и посредственность.

Гоголь говорил, что у России две беды: дураки и дороги. У нас на Западе качество вторых «компенсируется» злобностью первых.

Некоторые утверждения, высказанные Н. Нарочницкой, кажутся мне преувеличенными и несправедливыми, вызванными скорее эмоциями, нежели анализом фактов. Но есть и другие, отражающие реальность, которая не подлежит сомнению.

Тем же, кто хотел бы похоронить ее книгу, посчитав ее содержание параноидальным, я хотел бы напомнить, что и у параноиков бывают враги.

Увы, у России врагов всегда хватало.

Нация и национализм

Из описанного выше общего контекста ясно, что такое понятие, как нация, вновь становится неотъемлемым элементом нашего сознания и что национализм вновь набирает обороты. Для многих наших напудренных и завитых Версальцев медийного формата эти два термина абсолютно неприемлемы. И хотя, бесспорно, как нация, так и национализм имеют позади трагичное прошлое, однако разве разрушили мы в 1945 г. все железнодорожные пути лишь потому, что те служили одним из основных инструментов нацистского геноцида?

В России возвращение чувства национального самосознания было неизбежным, учитывая события 1991–1998 гг. Оно было просто необходимо при том скачке, который совершила страна, преодолевая кризис и начав заново возрождаться. Если люди перестают верить в свою страну, то тогда единственный выход – это эмиграция. Если они теряют веру в общее для них будущее, то самые ужасные преступления становятся законом.

Когда мы вспоминаем о дефолте 1998 г., нужно понимать, что именно идея национального самосознания, на тот момент отождествлявшаяся для многих с личностью Евгения Примакова, позволила всем, начиная с высших эшелонов власти и до рядовых граждан, не опустить руки. Никакое государственное обновление, никакая экономическая политика и никакая стратегия развития невозможны, если не думать о нации.

Неудивительно, что в стране, где полным ходом идет такое гигантское строительство, мы обнаруживаем сегодня присутствие национализма; гораздо более странным выглядело бы его отсутствие.

Особенно восприимчивой к такому повороту в сторону национализма оказалась молодежь, и особенно студенчество. Этот поворот произошел на самом деле еще до 1998 г., хотя, конечно, августовские события во многом способствовали ускорению процесса. В последующие годы национализм все больше акцентировался и окончательно укрепился. И сегодня чувство национального самосознания является некой данностью для молодежи, в ранней юности пережившей мрачные 90-е годы. Когда преподаешь в России столько лет, сколько довелось автору этих строк, такого поворота невозможно не заметить, и ему не перестаешь поражаться.

Такое поведение, и надо сразу это уточнить, никогда не заключало и не заключает в себе агрессии. Образованная российская молодежь первой заметила, что нельзя построить какой бы то ни было долгосрочный проект без проекта коллективного и что невозможно построить коллективный долгосрочный проект в масштабах страны без опоры на такое понятие, как нация.

Появление национализма или, используя русский термин, патриотизма не может вызывать ни удивления, ни критики в контексте современной действительности. Это не означает, что данное чувство не может принимать иногда уродливые формы вроде упертого шовинизма или же крайне опасной ксенофобии. Но такого рода практика в целом не свойственна русскому народу и России. В России количественное соотношение расовых преступлений и агрессии к общему числу населения не превышает показателей западноевропейских государств. Из этого вовсе не следует, что за эти преступления не нужно наказывать всякий раз по всей строгости закона. Просто стоит ли искать соринку в чужом глазу, не замечая бревна в своем собственном?

Н. Нарочницкая права, когда приглашает нас обратиться к национальному фактору как к структурирующему. Ее утверждение о тесной связи между православием и национальным самосознанием само по себе не удивительно. Недавние исследования показали, какую роль духовное сознание может играть в организации и определении пространства. Однако говорить о непосредственной, прямой связи между ними вряд ли возможно уже только потому, что не все русские – православные и не все православные живут в России.

На самом деле, за всей своей очевидностью, связь между Россией и православием таит в себе немало проблем как для русского националиста, так и для православного верующего. Первый не может выстроить образ нации, не принимая в расчет граждан, исповедующих другую веру или же вовсе не принадлежащих ни к одной из конфессий. Второй не приемлет ограничения мироздания рамками какой бы то ни было одной нации. Работа Н. Нарочницкой не допускает, вследствие слишком инструментализированного подхода в определении связи нации и религии, иных мнений по одному из ключевых вопросов современного государственного строительства – вопросу о светскости. В России этот вопрос был и продолжает оставаться за кадром, так как воинствующий атеизм советской поры основан, по сути, абсолютно на том же, что и речи об автократии и религии государства.

Также очень спорной представляется та параллель, которую автор проводит, говоря о советской истории и национальной идентичности, о развитии национальной динамики и сталинским периоде. Любопытно и симптоматично, что она, инвертируя смысл, рассматривает историю революции такой, какой ее сфабриковали большевики.

Радужным представлениям о решающей роли передового авангарда в истории революции она противопоставляет мрачное повествование о группе путчистов, финансируемых из-за границы. Но эти два мифа противопоставляются лишь внешне. Общим для них является отрицание социальной реальности и общественных движений в пользу конспиративного прочтения истории с позиции заговора. Общим является также несколько идиллическое представление об экономическом развитии России до 1914 года. Такое представление необходимо для большевистского прочтения истории, предполагавшего, что, будучи крупной капиталистической страной, Россия созрела для социалистической революции. Такое видение характерно и для реакционного прочтения истории, предполагающего, что спонтанный процесс модернизации России был сломлен большевистским ударом. Как первое, так и второе видение являются заблуждениями.