Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы - Леонид Беловинский

Грусть Саши раздирала сердце няни: благоговейно сохраняя в памяти просьбу отца быть нам второй матерью и любить нас, его детей, как своих собственных, она ломала голову, как и чем помочь сестре. Хотя на образование она смотрела так же, как и помещицы того времени, что если «девушка не приспособлена к царской службе», то ей незачем и учиться, но при этом няне приходила в голову мысль, что если этого желал покойник, то так и должно быть…

Ничего не понимая в деле образования, не зная даже, в каких заведениях обучают дворянок… в один из воскресных дней она под каким-то предлогом отправилась к Наталье Александровне Воиновой, так как она и моя матушка считались в нашей местности самыми образованными дамами… Она поняла, что плата в существующие пансионы настолько велика, что не по карману матушке, а попасть на казенный счет в институт трудно, да и Саша, пожалуй, уже вышла из лет. Вот она и надумала написать прошение царю-батюшке… Каково же было ее удивление, когда священник стал доказывать, что такое прошение не будет иметь никакого значения… При этом он выразил крайнее удивление, что матушка не попросит своих братьев о том, чтобы они как-нибудь похлопотали устроить Сашу в какое-нибудь учебное заведение». (19; 132, 140, 142). Чтобы не утомлять читателя пространным цитированием, объясним, что от братьев-генералов были получены деньги, на которые талантливая дворяночка смогла поехать учиться в частный пансион в Смоленске.

Такие-то препятствия приходилось преодолевать в провинции тем, кто хотел учиться.

Можно было бы еще и еще цитировать воспоминания в части, касающейся домашнего образования дворянских детей начала ХIХ в. Суть от этого не изменится. Кто мог, приглашал француза или француженку: «По воспоминаниям кнг. С. В. Мещерской… «тогда было такое время вследствие наплыва эмигрантов из Франции. Все лучшие преподаватели были французы…» Однако «лучшими» они были, очевидно, с точки зрения княгини Мещерской: «Хотят иметь француза – и берут того, какой случится… Попадаются люди с понятиями и манерами наших лакеев», – иронизировал некий француз, побывавший в России в конце XVIII в.» (Цит. по: 78; 213).

Автор солидного исследования по истории русской женщины, Л. Н. Пушкарева, опирающаяся на широкий круг источников, в главе, посвященной образованию и воспитанию, указывает: «В провинции найти «хороших преподавателей и учебников было почти невозможно»… Частные уроки предлагались порой всякими проходимцами – и русскими, и иностранными. Потому-то «в начале текущего столетия… большая часть мелкопоместных дворян дальше Псалтыря и Часослова… не шла, а женщины, что называется, и аза в глаза не видали» (78; 211). Князь И. М. Долгоруков писал о своей теще: «Мать жены моей была женщина еще не очень старая, лет за пятьдесят. Барыня умная от природы, но, не получив никакого воспитания, она погружена была в крайнее невежество до того, что не умела грамоте (сей недостаток оказывался и у многих старинных людей, кои в отдаленных годах провели отроческие свои возрасты) и не знала, как различать на часах меру времени… Она жила одна в своем именье, которое состояло из семнадцати душ…» (37; 165). Писано это под 1787 г., то есть родилась теща Долгорукова примерно в 1727 г., в эпоху кринолинов, пудреных париков и куртуазности. Между прочим, Салтыковы были ей сродни, и даже наследник престола Павел Петрович с супругой знали ее и, «по дочери ее, были к ней милостивы»: дочь окончила Смольный, и даже с шифром – наградой. «Она лишена была удовольствия читать, – писал Долгоруков в другом месте, – потому что грамоте не знала, и сие новое несчастие происходило от бедности и расположения умов ее века. Когда она родилась, тогда еще не делали себе стыда из того, чтобы не уметь ни читать, ни писать, напротив, думали еще, что девушка, не учась этому, спасается от многих желаний и воображений, расстраивающих наше спокойствие» (37; 489). Это суждение находит подтверждение и в «Записках» известного николаевского жандарма Э. И. Стогова: «Мать моя… была цивилизованной между подругами соседками, потому что умела писать. Обе бабушки мои были неграмотны. На вопрос мой отцу: «Как же это дворянки, помещицы, а не знали грамоте?»

– А на что, братец, женщине грамота, ее дело угождать мужу, родить, кормить и нянчить детей да смотреть в доме за порядком и хозяйством, для этого грамота не нужна; женщине нужна грамота, чтобы писать любовные письма! Прежде девушка-грамотница не нашла бы себе жениха, все обегали бы ее, и ни я, ни отец мой не знали, что твоя мать грамотница, а то не быть бы ей моею женою». Не стоит полагать, что мать мемуариста, жена мелкопоместного можайского помещика, была и в самом деле грамотна: она только умела писать: «Мать моя как говорила, так и писала, она не могла различить букв «б» от «п», «г» от «к», «ж» от «ш». (98; 35–36). Но и в первой половине XIX в. у большинства цитированных мемуаристов учителями были дворовые грамотеи, семинаристы, случайные иностранцы, матери или отцы, снова дворовые и снова семинаристы или приходские священники. А ведь писали эти воспоминания будущие поэты, писатели, крупные чиновники, профессора – интеллектуальная элита общества. Дети тех провинциальных дворян, которые ничего не читали или даже плохо были обучены этому искусству, мемуаров нам не оставили, ибо яблоко падает недалеко от яблони.

Так что Фонвизин, описывая Скотининых и Простаковых, ничего не придумал. Он только сделал их смешными.

А. С. Пушкин и люди его круга – дворянская интеллектуальная элита, исключения, которых на целый уезд было одно-два семейства. Да, собственно говоря, это и не провинциальное, а столичное дворянство, а его численность была ничтожна. Несколько десятков, много – сот человек на всю Россию, и, судя по их переписке и воспоминаниям, все знавшие друг друга. И мы их знаем только потому, что от них остался след. А от десятков тысяч других дворян не осталось ни клочка бумаги.

Русская литература существовала уже во второй половине XVIII в. А профессиональные литераторы, жившие на гонорары, появились лишь в 30-х гг. ХIХ в. И это только потому, что ранее тиражи книг были настолько ничтожны, что книгоиздатели не могли платить. Мизерность же тиражей связана с ничтожным кругом читателей. Богатые библиотеки были скорее исключением, чем правилом даже в «приличных» домах, но и их наличие отнюдь на значит, что книги из них читались. Вот что пишет о близком друге своего отца, довольно известном в аристократических кругах николаевской эпохи Г. А. Римском-Корсакове, Тучкова-Огарева: «Григорий Александрович, как все образованное меньшинство общества того времени, был поклонником Вольтера и энциклопедистов, читал все, что было замечательного на французском языке, и сам имел богатую библиотеку французских книг… Из русских писателей едва ли Корсаков читал что-нибудь, кроме Пушкина и Гоголя…» (105; 30). А ведь Римского-Корсакова современники относили к числу образованнейших людей. Его круг книжных интересов был весьма типичен: Вольтер и энциклопедисты некогда были в большой моде, русская же литература, за исключением нескольких модных имен, была в пренебрежении у аристократии.

Если вы услышите, читатель, от каких-либо очень пожилых людей, что их бабушки-дворянки знали по два иностранных языка, имели библиотеки и играли на музыкальных инструментах, сделайте простой расчет, посчитайте, когда они учились. И выяснится, что это – 90-е, много 80-е гг. ХIХ в., когда в России было около десятка университетов, около полутора десятков высших специальных учебных заведений, тысячи гимназий, прогимназий, и других учебных заведений, десятки тысяч профессиональных учителей, специально созданные программы и учебники и, самое главное, понятие о том, что надобно учить детей. Всего этого не существовало не только в ХVIII в., но и десятками лет позже, до середины ХIХ столетия, пока не рухнуло крепостное право и не выяснилось, что надобно учиться, просто чтобы прожить.

Глава 19

В усадьбе мелкопоместных

Как уже объяснялось, богатое, знатное и чиновное поместное дворянство составляло очень ничтожную долю дворянского сословия. Не столь уж много было и дворян средней руки, владельцев нескольких сот душ. Подавляющее большинство помещиков владели, хорошо, если несколькими десятками крепостных, а то и всего-то несколькими «рабами». В Рязанской губернии, отличавшейся большим количеством мелкопоместных, по 7-й ревизии (1815 г.) помещиков, имевших свыше 1 тыс. душ, было всего 40 из общего числа 6471 человек, что составляло 0,61 %; к ним примыкали владельцы свыше 500 душ, каковых имелось 72 душевладельца (нужно учесть, что это – без членов семейств!), или 1,11 %. Зато помещиков, имевших до 20 душ, было 4777 (73,84 %), да от 21 до 100 душ – 940 душевладельцев (14,52 %). Естественно, бедные беднели, богатые богатели. По 10-й ревизии (1857 г.) владельцев свыше 1 тыс. душ было уже 56 (1 %), от 501 до 1 тыс. душ – 113 человек (2 %). Зато число владельцев до 20 душ сократилось до 2 736 человек (50 %). Вовсе нищих, имевших не более 10 душ, на 1857 г. насчитывалось 710 семейств. Дореволюционный исследователь, автор знаменитой книги «Рязанские помещики и их крепостные» А. Повалишин, сам рязанский дворянин, писал о таких помещиках: «Как малы были средства этих помещиков, видно из следующего расчета: во владении их находилось земли 19 765 десятин; доходом с этой земли нужно было прокормить 710 семейств помещиков, заключавших в себе 2324 наличных обоего пола души, и 3339 м. п. душ крестьян, а прибавляя столько же на женский пол, – 6678 душ, всего же 9002 живых души; след., на содержание каждой из них мог поступить доход только от 2 дес. 469 саж., во всех трех полях» (71; 26). Повалишин пишет, что принадлежавшую им землю эти помещики «обрабатывали сами вместе со своими крепостными людьми». И не диво: ведь в среднем на каждое семейство приходилось менее 5 душ мужского пола.