Не бойся - А. Шантарский

— Читай, если не веришь.

Пожилой налил в бумажный стакан водку и протянул новому знакомому:

— Угощайся, как говорится, чем богаты.

Мирошниченко одним глотком выпил сорокаградусную жидкость и набросился на съестное, набивая полный рот и с трудом проглатывая пищу большими кусками. Федя с недоумением просмотрел документ и, пожав плечами, передал Сидорычу.

— Я и так ему верю, — сказал тот и протянул документ хозяину. — Если ты надумал вести бродяжнический образ жизни, то справку сожги, — посоветовал он голодному. — Она будет тебе лишь помехой.

Мирошниченко даже подавился.

— Но я не собираюсь бродяжничать.

— A y тебя есть место для постоянного проживания? — поинтересовался собеседник.

Тарас Поликарпович перестал жевать и уставился на бомжа.

— Нет.

— Я тоже когда-то думал, что побичую немного, а потом все образуется, — продолжил Сидорыч. — И вот уже одной ногой в могиле, а все… — И он лишь махнул рукой.

— И никогда не пытался вылезти из этого болота?

— Болото засасывает. Не веришь, спроси у Феди. Он моложе меня, а подтвердит.

— А зачем пытаться? — вмешался в разговор молодой бомж. Пренебрежительная маска слетела с него. — Кому это нужно? Таких, как мы, только называют бродягами. На самом деле каждый из нас имеет постоянное место обитания. Вот мы с Сидорычем на железнодорожном вокзале тремся.

— Что ж тут хорошего? Ты еще очень молод и многое мог бы успеть. — Мирошниченко вытер засаленные руки о полу дорогого пальто.

— А у меня нет жизненных целей, — заявил Федя, наливая себе водки. После того, как выпил, продолжил: — Вид у меня, конечно, не аховый, но сыт, одет, обут. Что еще требуется человеку?

— И милиция нас не трогает, — добавил пожилой.

— Почему? — задал наивный вопрос Тарас Поликарпович.

— А что толку? Мы что за день сшибем — вечером проедим и пропьем. Сдавать в вытрезвитель нас невыгодно, карманы пустые. В отделение милиции нас уже много раз таскали, но ни фамилии, ни документов у нас нет. Одна морока с нами.

— Ну, есть же закон о принудительном труде.

— Нелегко заставить работать тунеядца, хлопот больше, чем пользы. Закон есть, но на нас он не распространяется. Властям удобнее не замечать нас, нет, мол, в стране бомжей — и все тут.

— Удобная позиция, — наконец согласился Мирошниченко.

— Главное, не воровать и не ввязываться в уголовщину, — сказал Федя. — Мы когда привокзальную площадь подметем, когда подсобим при загрузке в вагон-ресторан, где чемодан какой поднесем пассажиру. От нас даже людям выходит прямая польза. Кто ж откажется от дешевой рабочей силы, а нашему брату лишь бы на бутылку да на ломоть хлеба за день заработать.

— Копченая курица, колбаса — это не засохший кусок хлеба, — заметил, икнув, новый знакомый.

— Угощают, — улыбнулся Федя, обнажив гнилые зубы. — Присоединяйся к нам, голодать больше не придется.

— Ладно, — кивнул бывший начальник колонии. — Пока не определюсь.

— Ну-ну. — Сидорыч залпом выпил и налил Мирошниченко.

— А где вы спите? — спросил Тарас Поликарпович, принимая очередную дозу спиртного из рук Сидорыча. — По ночам я вас в зале ожидания не видел.

— У нас свой дом имеется, — похвалился молодой бомж.

— Где? — Мирошниченко поставил на газету бумажный стаканчик и захрустел соленым огурцом.

— В тупике есть брошенный плацкартный вагон — там и живем.

— Но там, должно быть, холодно.

— У нас буржуйка имеется, — вставил Сидорыч.

— А чем топите? — сыпал вопросами захмелевший Тарас Поликарпович.

— Углем. Как товарняк какой на станции остановится, мы натаскаем ведрами сразу на неделю, — пояснил Сидорыч.

— А говорите — не воруете, — поймал его на слове новый знакомый.

— А кто видел? — слишком громко рассмеялся Федя, и остальные поддержали его.

Тарас Поликарпович и сам не заметил, как втянулся в бродяжнический образ жизни и превратился в самого настоящего бомжа. К тому же спиртные напитки теперь были его неотъемлемой частью, без них он уже просто не мог существовать. И в плохие дни, когда не удавалось заработать хотя бы на бутылку водки, он тяжело переживал похмельный синдром. Одежда его даже отдаленно не напоминала ту, в которой он впервые встретил Сидорыча и Федора. Пальто он продал за литр водки, а норковую шапку за три бутылки. Но старая телогрейка и спортивная шапочка неопределенного цвета уже не тяготили его.

Так он дотянул до теплых дней. Однажды, слоняясь без дела по залу ожидания, он подобрал около мусорной урны свежую, не совсем затоптанную газету и сунул ее в боковой карман пиджака. День выдался на редкость неудачным. Троица не заработала ни гроша. К своему теперешнему месту обитания Тарас Поликарпович возвращался с больной головой и голодный. Сидорыч, свернувшись калачиком, дремал на одной из откидных полок. Федя еще не вернулся.

Мирошниченко молча влез на верхнюю полку и развернул газету. На глаза попались стихи:

К чему стремился,Жилы рвал?Чего достиг и потерял?На жизнь богатую польстился,А чем закончится — не знал!

И годы за спиной,И нет просвета впереди!Что станется со мной?Остановись мгновенье, погоди!

По должности — я охранял чужой покой,По совести — переступал закон.Земля горит сегодня подо мной,Вся жизнь поставлена на кон!

Настало время подвести черту,Давно продал я душу черту.Не думал, не гадал и за версту,Что платить придется по большому счету.

«Про меня написано», — подумал Тарас Поликарпович, прерывая чтение. Как раз в это время вернулся Федя в перепачканных в грязи ботинках. Он был явно не в духе. Без разрешения вырвал у Мирошниченко газету и обтер ею ботинки.

— Совсем обнаглел молодой! — Мирошниченко спрыгнул с полки и ударил Федю по лицу.

— Значит, такая твоя благодарность за то, что мы тебя приютили? — брызгал слюной молодой бомж, размазывая кровь по лицу из разбитого носа.

— Иди отсюда! — Тарас Поликарпович дал ему ногой под зад. — Будешь еще мне читать нравоучения. — Он нагнулся и хотел поднять газету.

— Сам катись! — Федя наступил ногой на газету, прищемив противнику палец. — Вообще выметайся из нашего вагона!

Бывший подполковник взвыл от боли и свободной рукой дернул бомжа за ногу. Тот упал и ударился головой. Мирошниченко оседлал обидчика, схватил его за волосы и четыре раза ударил головой о пол.

— Не надо! Ты убьешь его! — подал голос Сидорыч, долгое время молчавший. Но он опоздал. Тарас Поликарпович остановился и, словно очнувшись после нервного припадка, уставился на бомжа. Красная лужица, растекавшаяся вокруг головы несчастного, удивила его самого. Он перевернул Федю и обнаружил железную шпильку, торчащую в деревянном полу, диаметром с большой палец руки. Мирошниченко приложил два пальца к шее бомжа, пульс не прощупывался.

— Поздно, батя, — ответил он пожилому бомжу. И как бы оправдался: — Ты же видел, что он сам напросился.

— Мы с ним пять лет вместе, — захныкал Сидорыч. — Я без него… — Но, встретившись с остекленевшим взором убийцы, он осекся и замолчал.

— Пять лет, говоришь? — Убийство человека для Тараса Поликарповича было не впервой. Его не мучила совесть, и он не жалел о случившимся, а думал лишь о том, как замести следы. Оставлять в живых свидетеля он считал излишним риском. Мирошниченко еще раз склонился над Федей, выдернул из его ботинка шнурок и пару раз дернул, проверяя на прочность.

— Что ты надумал? — Сидорыч испугался за собственную жизнь и попятился в глубь вагона, пока не уперся в стену. — Не убивай меня, пожалуйста, я никому не расскажу. — В глазах у него помутнело.

— Ну ты даешь, батя! О чем подумал? — Тарас Поликарпович старался успокоить очередную жертву, но на лице его застыла страшная маска. Приблизившись к бомжу вплотную, он резким движением накинул шнурок и затянул его вокруг шеи несчастного.

У них была существенная разница как в весе, так и в возрасте. Поэтому Сидорыч не сопротивлялся, он лишь пытался засунуть пальцы между удавкой и шеей, чтобы оттянуть шнурок, но только разодрал кожу. Наконец глаза у него закатились, высунулся язык и повисли плетьми руки. Мирошниченко еще какое-то время удерживал жертву в вертикальном положении, но потом выдернул шнурок, и Сидорыч, словно пустой мешок, рухнул на пол.

Убийца прекрасно понимал, что больше ему здесь оставаться нельзя. Он расплескал керосин из керосиновой лампы по всему вагону и достал из кармана спички, но натолкнулся взглядом на злополучную газету, из-за которой разыгралась трагедия. Он поднял ее, отряхнул и дочитал стихи: