Иван V: Цари… царевичи… царевны… - Руфин Гордин

Раз от разу становилось старшему царю Ивану все тягостней присутствовать на сих церемониях. Однажды он признался царице:

— Тяжко мне, Параша, царские одеянья носить да в палате сидеть. Попрошу сестрицу Софью меня ослобонить.

— Что ты, что ты, государь мой бесценный! — замахала на него руками царица. — Ты у нас первое лицо в государстве, на царстве. Как можно!

— Можно. Хочу проситься в монахи. Сил нет в царях быть.

— Да ты вовсе спятил, Иван! — вскинулась Прасковья. — Как можно такие речи говорить! И не думай! Да и сестрица Софья не позволит.

— Уйду на покой, — твердил свое царь Иван. — Нету сил…

— Не пущу! — крикнула царица. — Господь все видит, он тебя накажет за таковые хульные речи.

— Верно говоришь: Господь все видит, — тихим голосом проговорил Иван. — Он, всеблагий, видит маету мою, хвори бессчетные видит, муки. Уйду я, Параша.

Царица залилась слезами и кинулась обнимать Ивана.

— Да что ты, любый мой. Перетерпи. Бог взял у нас старшеньких, Маню да Федосьюшку, он не отымет оставшихся. И тебя для меня и деток наших сохранит. Я черевата, — и она провела рукою по своему животу, — бабка говорит: месяц еще ждать родин. Как же ты уйдешь, меня, всех нас покинешь, — бормотала она сквозь слезы.

— Ну полно, ну уймись, — растрогался Иван. — Ну не уйду я, погляжу на дитя. Может, выйдет мальчик нам во утешенье, — с надеждой закончил он.

— Катюшка да Аннушка — утешенье наше, глядишь Бог и в самом деле сжалится над нами, безгрешными, и пошлет нам младенца мужеского полу, — промолвила царица, утирая слезы подолом халата. Она видела, что супруг ее сдался, что ее власть над ним велика, особенно если порыдать.

Да ведь дурь из дурной головы не выбьешь, размышляла она, успокоившись. А ведь он и всамделе шибко хворый, чего доброго, Бог приберет и остануся я вдовою. Зато Васенька мой будет при мне постоянно. Но уж тогда не забрюхатеешь, избави, Богородица Владычица. Правда, бабка Агафья могла и от плода избавить: есть у нее, говорила, такое зелье, что коли не запустишь сверх срока, мигом скинешь, притом никто и не заметит. Да, золото, а не бабка, все-то она может, сохрани ее Господь. Бабка у царицы теперь в ближних ходила и называлась уважительно: Агафья Тихоновна, ключарница. Но по-прежнему оставалась в башне, ибо так хотела царица. Могла бы, конешно, в нижний покой ее поселить, так ведь кто станет сторожить их свиданья с Васенькой. Впрочем, и сама бабка вовсе не рвалась жить поближе к их царским величествам. Ей было хорошо и спокойно в башне, куда к ней шастал разный люд за зельями да настоями, приворотными и отворотными, сушеными кузнечиками — акридами да за талисманами. Ежели бы не покровительство царицы, то нашелся бы изветчик и обличил бабку, яко колдунью и чернокнижницу. А так всем ведомо было, что бабка находится под высоким покровительством, и любители изветов — несть им числа — прикусили языки да закрылись.

Царица была с бабкою-душеприказчицей совершенно откровенна и время от времени жаловалась ей на венценосного супруга. Вот и ныне поведала ей про дурь царскую. Бабка ей и отвечает:

— Болезный он у тебя, царь-то наш. Веку ему осталося самая малость, как на духу скажу тебе, государыня моя. Вот он и мается. Охота ему всякую тягость скинуть. А порфира царская она и есть тягость. Охота ему пред Господом предстать легким, ровно перышко. Чует он, болезный наш, чует близость кончины своея, вот и готовится. Отрясает прах земных забот с ног своих. Не мешай ты ему, государыня-царица. Небось, слышит он зов с небес. Вот и откликается.

— Но как же, Агафьюшка, не мешать? Царь ведь он. На нем высокий дух царства почиет.

— Скажу тебе без утайки: отринул он душою царственность свою. Братцу своему ее придал. Скинет — и легко ему станет.

Мудра была бабка. «И откуда в ней таковая мудрость? — дивилась царица. — Неучена ведь, из холопьего племени, а вот на тебе — рассуждает, ровно архиерей какой-нибудь. Все наскрозь видит!»

Как бабка советовала, так царица Прасковья и поступила. Потому как бабкины советы всегда на пользу и ко времени — в этом она давно убедилась. Выслушивала сетованья царя Ивана и поддакивала ему, жалеючи. Гладила да разминала ему опухшие ноги, приговаривая:

— Государь ты мой пригожий, душа голубиная, безгрешен еси. Помолимся вместе Господу, попросим его скинуть все твои тягости. Милостив он, авось услышит.

— Да-да, Парашенька, — радовался царь, — вместях и помолимся, и попросим. В монастырь хочу уйти я, Парашенька, постриженье принять, ежели сестрица позволит.

— Не позволит сестрица да и я против. Нельзя тебе в монастырь: ты царь земли Российской, высоко взнесен. Ближе к небу. А монастырь — он ближе к земле.

Задумался Иван. Дума ему трудно давалась, потому как головою скорбен был. Долго впитывал в себя сказанное супругою. Наконец дошло. И согласился:

— Да, правда твоя, Парашенька. И сестрицы Софьи боюся — уж больно строга. Истинно говоришь — нельзя мне, доколе я царь. А ежели принять схиму? — и вопросительно взглянул на супругу.

— Патриарх не благословит и сестрица воспротивится.

— Ну, что ж делать, коль так, коли все против, коли патриарх не благословит. А патриарх — он ближе к Богу, он знает. Буду терпеть, доколе Господь к себе не призовет.

— Терпи! Господь страсти терпел и нам велел, в Евангелии сказано. Евангелие — книга святая, наставническая, как в ней писано, так и должно поступать.

— Сколь ты у меня мудра — ровно духовный отец мой. Он столь же складно говорит. Скажи на милость, откудова сия складность?

— Царица небесная меня наставляет, — отвечала царица, нимало не колеблясь. — Все от нее идет, а я и не противлюсь. Да и как можно?

— Вот видишь! — обрадовался Иван. — И я часто голоса ангельские слышу. Поют песнь херувимскую, а слов не различаю, нет. Тянут так тонко: у-у-у-у. А может, то жены-мироносицы?

— Не знаю я, болезный мой, ты слышишь — тебе и ведомо. Но только скажу — ангелы это небесные.

Хотела было добавить: к себе тебя призывают, да язык прикусила. Грех ведь. И думы у нее нечистые: рожу дитя, вот и очищусь. Потому как то будет опять дитя любви. А чистая любовь, как сказано у одного из апостолов, безгрешна. Чистую-то любовь небо человекам посылает. Все ее дочери — любовию чистою на свет вызваны. А что ей было делать, коли семя царя Ивана неплодно? Вот ведь Дунька, Петрушина жена, как с ним переспала, так тотчас и понесла. И родила ему царевича, Алексеем нареченного — в память батюшки покойного. Видела Алексеюшку — здоровенький такой младенчик. Аж завидки берут. А сестрица Софья злобствует, тычет носом: вот-де какова Дунька, царица, не то, что ты, — с маху царевича родила. А у тебя одни девки. Что ей на это скажешь? Так ведь и наказанье претерпела: первеньких Господь и прибрал. А Петруша-то у царицы Дуньки эвон какой дюжий — мужик мужиком. Взаперти не удержишь — устрояет потехи разные, наладился вот на Плещеево озеро ездить, суды какие-то строить. А мой из моленной не вылазит.

Нахлынули на царицу Прасковью греховные мысли. Сколь долго воздерживалась от любовных ласк — брюхата, нельзя.

Ежели согрешить — бабка страшила — дитя выйдет с хвостиком. А таковые прелестные сны снились. Как они с Васенькой любови предаются по-разному, то так, то этак. От сытой да бездельной жизни чего только не привидится. Иной раз такая тоска нахлынет — хоть вой. Девки ее — мал мала меньше — поначалу в радость были, а потом попривыкла и стали в тягость. Ныне мамушки ими занимаются, тешат их, игры разные затевают. Когда ей, царице, станет скуплю, и она в игры втягивается. Занятна и душе прилежна более всего Катюшка. Такая резвая, такая хохотушка, щебечет ровно птаха небесная, хоть еще слов не выговаривает. А Аннушка супится да супится, лобик морщит и то и дело хнычет. Такая бука, не приведи Господь. И в кого она такая? Неужто семя помешалось? Ведь царь тоже на нее залазил. Редко, но было. И ведь не откажешь: не простой муж, а царь.

Опять зовет в моленную. «Давай, — говорит; — вымолим у Господа и пресвятой Богородицы дитя мужеского полу. Либо, — говорит, — я сам пойду, но в два голоса лучше».

Пошла я. И вознесли мы моление Богородице утоли моя печали. Слова такие душевные, чистые, слезу исторгают:

— Прибежище наше и миру радование, богородительнице, умилосердитися и спешно благодать твою подаждь нам оскорбленным, и заступи, благая, твоя рабы… Призывающих тя, Богородице, от души неложно, во всякой скорби и в болезнех различных, и бедах литых спешно услыши теплое заступления в бедах, в печалях утешение подаждь нам наследника, дитя мужеского полу. Сколь долго и смиренно молим тя, Благая!

Умягчилась, вовсе размякла царица Прасковья. Не его то вина — моя с Васенькой. Сильно я по нем стражду, более, нежели он, вот и пересиливаю его семя. Ясное дело. И бабка Агафья на то намекала. А ведь ничего не могу с собою поделать, люблю я Васеньку страстно, без меры, и нету у меня другой отрады, кроме него. На все я готова, лишь бы не разлучали меня с ним, лишь бы видеть его возле себя ежеденно.