Блуждающая реальность - Филип Киндред Дик

class="a">[188], о которой писал Гераклит; то же безупречное равновесие, что в греческой лире, сочетающей в себе туго натянутые струны и абсолютный мир, абсолютный покой. Да, лира – воплощение сбалансированного динамизма, неподвижное лишь потому, что все натянутое и напряженное в ней абсолютно пропорционально друг другу. Так греки понимали красоту: совершенство, внутри полное силы и готовности к движению, но снаружи исполненное покоя. Этой palintonos harmonie противостоит еще один эстетический принцип, также воплощенный в греческой лире: palintropos harmonie[189], возвратные колебания струн, на которых играют. В Афродите я этого не видел; быть может, эти колебания образуют более великий и глубокий ритм вселенной, в которой все приходит в бытие, а затем исчезает; так что вселенная не статична и однообразна, а исполнена перемен. Но несколько кратких часов я пребывал в абсолютном мире, абсолютном покое: в прошлом, давно потерянном, но возвращающемся в ритме колебания струн, ждущем нас в мире будущего, где будет восстановлено все погибшее.

В Ветхом Завете есть потрясающие слова – Бог говорит: «Ибо вот, Я творю новое небо и новую землю, и прежние уже не будут вспоминаемы и не придут на сердце»[190]. Читая это, я думаю про себя: я верю, что знаю величайшую тайну. Когда труды восстановления будут окончены, мы больше не вспомним о тирании, о варварской жестокости, что угнетала и мучила нас на прежней Земле; «не будут вспоминаемы» – значит нам милосердно дадут об этом забыть, «не придут на сердце» – значит весь этот неподъемный груз боли, горя, потерь и разочарований внутри нас сотрется, словно его никогда не было. Я верю, что этот процесс идет уже сейчас – всегда идет уже сейчас. Слава Богу, нам уже позволено забыть то, что было прежде. Быть может, я и не прав, когда своими романами и рассказами побуждаю вас вспомнить.

Санта-Ана, Калифорния, США. 1977 год

Как создать вселенную, которая не развалится за два дня

(1978, 1985)

Для начала, прежде чем наскучить вам обычным выступлением писателя-фантаста, позвольте передать официальное приветствие из Диснейленда. Я считаю себя законным представителем Диснейленда, поскольку живу от него в нескольких милях – и, словно этого недостаточно, именно там у меня однажды брало интервью парижское телевидение.

Несколько недель после интервью я пролежал в постели совсем больной – все из-за карусели с сиденьями-чашечками. Элизабет Антеби[191], продюсер фильма, почему-то захотела именно на карусели обсуждать успех фашизма со мной и Норманом Спинрадом (это мой старый друг, пишет отличную фантастику). Еще мы обсудили Уотергейт, но уже на палубе корабля Капитана Крюка. Вокруг бегали детишки в шапочках Микки-Маусов – знаете, такие черные и с ушами, – врезались в нас, толкали камеры, а Элизабет задавала неожиданные вопросы. Мы с Норманом, сосредоточенные на том, как бы увернуться от детей, несли какую-то неописуемую чушь. Впрочем, здесь я не вижу шапочек с ушами, и никто не пытается влезть на меня, приняв за мачту пиратского парусника – так что за все, что я сегодня скажу, отвечать буду сам.

Как ни жаль, писатели-фантасты ничего толком не знают. Мы не можем говорить о науке – наши научные знания очень ограничены, получены где попало, поэтому и в книгах столько ляпов. Еще несколько лет назад ни один колледж или университет и подумать не мог нас пригласить. В те времена знакомые спрашивали меня: «А что-нибудь серьезное ты пишешь?» – и это означало: «Да все что угодно, кроме фантастики!» Мы жаждали признания. Мечтали о том, чтобы нас заметили. Потом академический мир вдруг нас заметил, нас стали приглашать выступить и звать на конференции – и мы немедленно показали себя во всей красе. Собственно, вот проблема: что знает писатель-фантаст? В какой области он авторитет?

Это напомнило мне заголовок, который я видел в Калифорнии как раз перед тем, как лететь сюда. «УЧЕНЫЕ УТВЕРЖДАЮТ: МЫШЬ НЕВОЗМОЖНО СДЕЛАТЬ ПОХОЖЕЙ НА ЧЕЛОВЕКА».

Представляете? Идут исследования, небось и государственное финансирование дают. Только вдумайтесь: кто-то среди нас – авторитет по вопросу, помогут ли двухцветные ботинки, брюки из дакрона, рубашка в тонкую полоску и шляпа мыши закосить под человека!

Что ж, расскажу о том, что меня занимает, что я считаю важным. Ни в чем не могу назвать себя авторитетом, но признаюсь честно – некоторые темы меня завораживают. О них я все время и пишу. Два основных вопроса, не дающих мне покоя, это: «Что такое реальность?» и «Что делает человека подлинным человеком?». Больше двадцати семи лет я публикую романы и рассказы, в которых снова и снова обращаюсь к этим двум взаимосвязанным вопросам. Мне они кажутся важными. Кто мы? И чем является то, что нас окружает, – то, что мы называем «не-я», эмпирический мир или мир феноменов?

В 1951 году, продав свой первый рассказ[192], я даже не представлял, что научная фантастика может исследовать такие фундаментальные вопросы. Но уже их исследовал, сам того не сознавая. Мой первый рассказ был о собаке, которая считает, что мусорщики, приходящие по утрам каждую пятницу, воруют ценную еду, которую хозяева для надежности прячут в прочный металлический контейнер. Каждый день члены семьи выносят в бумажных пакетах ароматную зрелую еду, складывают в контейнер, тщательно закрывают крышку – а когда контейнер полон, являются эти жуткие существа и крадут все, что туда положили.

В конце истории пес начинает понимать, что однажды мусорщики не только еду стащат, но и самих хозяев съедят. Разумеется, он ошибается: все мы знаем, что мусорщики не едят людей. Однако предположение пса в каком-то смысле разумно: из фактов, имеющихся в его распоряжении, он сделал логичный вывод. Герой этой истории – реальный пес: я наблюдал за ним и пытался понять, что у него в голове и как он видит мир. Определенно не так, как я, и вообще не так, как люди. А потом я начал думать: что, если и каждый человек живет в своем уникальном личном мире, не похожем на те, в которых обитают все прочие? Это привело меня к следующей мысли: если реальность действительно отличается от человека к человеку, можем ли вообще считать ее единой, или более корректно говорить о множественных реальностях? А если реальностей много, верно ли, что одни из них более истинны (более реальны), чем другие? Как насчет мира шизофреника? Быть может, он так же реален, как наш. Может быть, не стоит говорить, что мы живем в реальности, а он нет; вместо этого стоит сказать: его реальность настолько