Столыпин - Аркадий Савеличев

На девятом километре, ведущем к Балтийскому морю, еще с конца закончившегося века бесконечно достраивался лучший в Европе, как утверждали военные, под тем же номером форт.

Форт был секретнейший. Штатского самонадеянного господина в лицо, конечно, никто не знал. К воротам побежал полковник Приходькин, но ведь он тоже был в штатском, вдобавок и удостоверение полицейское – не воинское же. Спор у проходной начался. Покряхтев, Столыпин вышел из кареты и подступил к начальнику форта; тот был при полной полковничьей форме. Возмутило то, что гербовым удостоверениям веры нет, а рядом бродят какие-то пастухи и рыбаки. Пойди разберись, кто настоящий рыбарь, а кто, может, и шпион, свою рыбку в мутной воде выискивает. Нямунас бурлил и в самом деле был мутен. Гневался! На кого только?

Столыпин не был военным, но ему приходилось и с главными генералами вести споры. Тут церемониться нечего.

– Господин полковник! Открывайте ворота! С вами говорит председатель правительства, к тому же министр внутренних дел. Шпионов ищите во-он среди тех бездельников! – указал он на зашедших под самые пулеметные гнезда рыбаков.

Полковник опешил, но только на минуту:

– Столыпин?..

– Его высокопревосходительство Столыпин, – поправил премьер. – Извольте так выражаться. – Я имею право осмотреть форт, на который сам же и выделяю деньги.

– Но ваше высокопревосходительство?!.

– Без всяких но!..

Трудно сказать, чем бы закончился спор с упрямым полковником, не приди на помощь серая полицейская карета, там ведь не рядовые сидели, а полковники да майоры во главе со здешним полицейским начальником. Он козырнул Столыпину и сердито наскочил на упрямца.

На каком языке он, здешний литовец, разговаривал с подполковником – можно только догадываться, но ворота вдруг распахнулись. По бокам их встали оба начальника с рукой у виска.

Столыпин отдал легкие поклоны направо и налево и сказал своему полковнику, что хочет пройтись один.

Недреманное око, конечно, нарушал инструкцию генерала Герасимова, но что оставалось делать? Столыпин уже входил в ворота.

Форт, надо сказать, был расположен хитро. Если военные, как всегда, не перехитрили самих себя. Это было угрюмое с виду – не дворец же – серо-бетонное двухэтажное сооружение. С юга оно было закрыто высоченной толстой стеной, со многими сторожевыми башнями. На северной части – уходящие глубоко под землю и даже под реку необоримые для любых снарядов казармы, складские и оружейные арсеналы. Несмотря на отсутствие здесь крепостной стены, северная оборона представлялась более удачной, замаскированной. Подпруженный Нямунас подходил одним из своих рукавов к самому основанию крепостного бетона. Здесь бился постоянно зашлюзованный водопад. Видимо, было рассчитано, чтоб не замерз и зимой, не подпустил по льду нападающих. А над самой верхушкой водопада, издали неразличимые, высовывались из бетонных гнезд стволы пулеметов.

– Н-да… – сам себе сказал невольный инспектор. – Кажется, не все деньги разворовали…

Он уже с добрым чувством пожал руки здешним полковникам и со своим управляющим поехал в Колноберже.

На подъезде вышел из кареты и громко оповестил остававшиеся без призора окрестности:

– Ну, здравствуй, Крутой Брег!

Вот так, на русский лад. Но здесь-то его не обвинят в национализме?

IX

Столыпин с удовольствием видел, что не ошибся в своем управителе. В прошлом университетский бузотер и недоучившийся студент, Микола не жил в барском доме, а занимал со своим семейством флигель, впрочем, тоже неплохой, но когда Столыпин ступил на порог своего дома, ощущение было такое, что хозяева никуда и не уезжали. Просто вышли погулять или укатили к соседям. Везде чистота и порядок. Все на своих местах. Мебель как стояла, так и стоит, тщательно протертая от неизбежной пыли. Ковры, шторы, гардины – будто и не было зимы. Картины, портреты – в первозданной свежести. Бюст генералиссимуса Суворова точно под портретом последнего адъютанта – Александра Столыпина.

– Ну, здравствуйте, други! Отдайте и мне приказ, как обустроить несчастную Россию, довести начатые реформы до конца…

Но больше он на этот раз общался с другим сыном прадеда Алексея Емельяновича – Аркадием, троюродным братом. Наверно, не случайно взгляд то и дело останавливался на лице этого родича. Друг Сперанского, один из главных проводников его незавершившихся реформ. Тайный советник, обер-прокурор и сенатор – при всех своих чинах, не жалел ли Аркадий Столыпин, что шеф его, главный сподвижник молодого Александра I, в дальнейшем вынужден был наблюдать, как отходит государь от реформ и, по сути, предает своего сподвижника? Странная аналогия напрашивалась…

Столыпин думал о катившихся под откос помыслах Александра I. Но спорил-то с Николаем II. Неужели цари все одинаковы? Появляются на свет как спасители страны, ищут и принимают к груди таких же спасителей-сподвижников… Сперанских или других… а потом все начатое бросают в грязь, вместе с доверившимися им сподвижниками…

Может, и загрустил бы Столыпин от этих мыслей, да примчалась на заляпанной в весеннем беспутье тройке дочка Маша, теперешняя Мария фон Бок, и с порога бросилась на шею:

– Па, как я рада, что ты приехал!

– А зятек?..

– Не сердись на него. Простудился на тетеревиной тяге и лежит в постели. Ради тебя хотел было подняться, да я запретила. Заночуем, а утром в Довторы? Наше хозяйство посмотришь.

Отец любовался рассудительной и хозяйственной дочерью.

– Конечно, поедем. Хотя всего на четыре дня выбрался. А надо и свое хозяйство осмотреть, и соседей навестить, чтоб не обижались.

– Не обидятся. Осматривайся. А я пока переоденусь да маман здесь подменю. Без хозяйки-то – дом сирота?..

– Да ничего, Маша. Мне повезло и с управителем, и с его хозяйкой. Но рад, само собой, твоим милым ручкам. Дай я их поцелую!

– Па, ты меня смущаешь, – зарделась она. – Я для тебя твоя все-таки не дама, а всего лишь Маша-растеряша.

– Ладно, ладно, – по-отцовски шлепнул пониже спины. – Не теряйся, растеряша, хозяйствуй.

Хорошо, что приезд дочери отвлек от треклятых реформ и всего прочего, что хоть на несколько дней, да осталось в Петербурге.

– Ну вас всех!.. – погрозил кулаком Столыпин замолкшим портретам и тоже пошел переодеваться. Не трясти же полами петербургского межсезонного пальто. Не махать же шляпой перед грачами. Они сюда раньше прилетели, уже вовсю копошились на окрестных березах, чинили прошлогодние гнезда. Хозяйственно суетились и скворцы. У них ведь тон задает хозяйка! А хозяин знай распевает. Вот азиат! На Алтае, где побывал прошлой осенью, попахивало азиатчиной. У местных бурятов – как у здешних скворцов: баба работает, мужик на какой-то ихней монотонной балалайке наяривает.

Поругивая скворцов-мужиков, он подошедшего Миколу не преминул похвалить:

– Ты молодец, что новых скворечников понастроил.

– А чего делать зимой, Петр Аркадьевич? Только поместье сторожить.

– Что, пошаливают?

– Случается. Причем обычное хулиганство под революционные песенки начинают подводить…

– И здесь поют?

– Чего не петь? Русские помещики на зиму удирают в Россию, а поместья разбитыми дверями хлопают.

– Но у тебя вроде…

– Похлопают у меня! Я бузотеров этих, как мух, прихлопну. Ничего, Петр Аркадьевич, что вроде бы много на охрану трачу? У меня все записано. Письменный отчет завтра представлю.

– Ладно, ладно, Микола. Не загружай меня отчетами, в Петербурге надоели. Запряги-ка лучше одноконную седейку. Я туда-сюда проедусь.

– Ага, седейка удобна по такой поре.

Когда-то такие седейки возили почту между Москвой и Петербургом. Легкие, лихо носились. С крытым верхом, чтоб дождем ли, снегом ли не мочило. Сейчас уж почта полвека на железных колесах. А седейки остались лишь как память о прошлых временах. Столыпин и раньше при разъездах по своему поместью пользовался этой легкой повозкой.

Микола быстро все исполнил. Даже теплый плед на сиденье уложил.

– Распогодилось по-весеннему, а ветер-то с моря!..

Да, холодная Балтика была еще близехонько. Весна в этих краях затяжная.

Столыпин не торопясь ехал по пригретым гравийным дорожкам парка, а потом и по проселку, который от поместья тянулся вдоль Нямунаса. В свое время он конным грейдером выровнял окрестные дороги, но как водится, дело до конца не довел. Ведь Россия, хоть и при литовских обычаях! Каждый для себя гребет. Общих хороших дорог как не бывало, так и нет.

Он с запоздалым стыдом вспомнил, что ведь тринадцать лет был здесь предводителем дворянства. Но оправдывался: попробуй-ка раскачай помещика! Пускай русского, пускай литовского, пускай польского шляхтича – при всем его шляхетском гоноре. Для себя показной шик наведет, а к соседу по грязи будет шлепать. Уж на што князья Радзивиллы: в своей родовой столице, в белорусском Несвиже, и пруды великолепные, и замок-дворец красоты слепящей, и богатейший костел при нем, и огромнейший парк с лабиринтами прудов, а за воротами поместья, на кривых улочках Несвижа, в весеннюю пору не пробраться от грязи. Радзивиллы в летнюю пору свои аллеи крупной солью посыпали, чтоб на санях фанаберить перед более мелкой шляхтой, но скажи им: поправить бы надо дороги хоть к губернскому городу – ответят: