Кровь цветов - Анита Амирезвани

В ту ночь мне снился мясник, ведущий меня в маленькую темную комнату и ломающий мне все кости своими толстыми ручищами. Он выставил меня на прилавке, насадив на один из окровавленных крюков, голую, а когда кто-нибудь требовал мяса, он резал его с меня, еще живой. От ужаса я закричала и продолжала кричать, перебудив всех в доме. Когда меня спрашивали, в чем дело, я не могла сказать. Я лежала без сна, мучаясь вопросом — что же делать? До моего свидания с мясником оставалось два дня.

Гордийе и Гостахам выбросили нас и предоставили нашей судьбе, а теперь я должна была вернуться к ним попрошайкой и в бесчестии. Словно сам Господь хотел сделать мое унижение полным.

Леденящим вечером я покрылась чадором, не думая о том, в каком виде мое платье и халат, и пошла к ним. Было тяжело стучать в их ворота и еще тяжелее, когда Али-Асгар ответил на стук.

— Что ты тут делаешь? — спросил он так, словно увидел джинна.

— Я пришла за милостью, — ответила я, склонив голову.

Он вздохнул:

— Не думаю, что тебя хотят видеть.

— Можешь попробовать?

Он пристально вгляделся в мое лицо.

— Напомню им о твоей челюсти, — наконец решил он и исчез на минуту.

Когда он вернулся и поманил меня внутрь, сердце мое заколотилось. Я опустила покрывало и шагнула за ним в Большую комнату, где Гордийе и Гостахам сидели на подушках и пили свой вечерний кофе. На Гордийе был бархатный халат, который она заказала из ткани, расцвеченной алыми и желтыми осенними листьями, а желтые туфли в тон аккуратно стояли у двери. Она ела печенье на розовой воде, наполнившее мой рот слюной безнадежного вожделения.

— Салам алейкум, — сказали они одновременно.

Сесть меня не пригласили, ибо теперь я была просто еще одной просительницей.

Я понимала — ничто, кроме полной покорности, на Гордийе не подействует. Я склонилась поцеловать ее ступни, выкрашенные по подошвам ярко-красной хной.

— Падаю перед твоим милосердием, — сказала я. — Моя матушка очень больна, и нам нужны деньги на лекарства и еду. Я прошу у вас помощи, ради любви Фатеме.

— Да вернет ей здоровье имам Реза! — сказал Гостахам. — Что случилось?

Гордийе уставилась на меня, ее острые глаза увидели все сразу.

— Ты стала худой, как сухарь, — сказала она.

— Да, — ответила я. — Мы ели не так, как здесь.

— Какая неожиданность! — сказала она, и в ее голосе было удовлетворение.

Я сдерживала себя, хотя считала, что Гордийе чересчур радуется своей победе.

— Умоляю тебя снова принять нас под свое покровительство, — сказала я. — Сделаю все, что угодно, чтобы увидеть матушку в безопасности, тепле и сытости.

Гостахаму было больно, Гордийе торжествовала.

— Хотелось бы дать этому исполниться, — сказала она, — но несчастья прекратились после твоего ухода. Ферейдун заплатил за ковер со вшитыми камнями и за ковер, заказанный родителями Нахид. Думаю, что это Нахид убедила его.

— И я думаю, что знаю почему, — кивнула я. — Я сказала ей, что уступаю ее мужа и молю о прощении. Наверное, она подтолкнула его проявить снисходительность и ко мне.

— Ты поступила хорошо, — согласился Гостахам. — Это нам очень помогло.

— Оставить Ферейдуна для тебя значило потерять всякое преимущество, — сказал Гордийе, перебивая своего мужа. — Посмотри на себя.

Я взглянула на свое грязное и порванное платье. Оно было хуже, чем те, которые носили последние служанки в доме Гордийе.

— Когда ты виделась с Нахид? — спросил Гостахам.

— Я с ней не виделась, — ответила я. — Написала ей письмо.

Он был изумлен:

— Ты написала ей — сама?

Не было смысла дальше скрывать мои способности.

— Нахид немного учила меня писать, — сказал я.

— Маш’Аллах! — воскликнул Гостахам. — Ведь мои собственные дочери не могут даже удержать перо!

Гордийе смутилась, она тоже не умела писать.

— Я не учена, — быстро сказала я, — но я хотела, чтобы мои сожаления были выражены моей собственной рукой.

Гостахам изумленно поднял брови.

— Ты всегда меня удивляла, — сказал он.

А он любил меня по-прежнему — я видела это по его взгляду.

— Но есть и другие неожиданности, — добавил он. — Ты, наверное, не слышала, что Нахид родила первенца. Мальчика. Я подозревала, что она беременна, еще во время последнего прихода к ней. Опережая напоминание Гордийе обо всем том, что мной потеряно, я вздохнула:

— Если бы только я была так удачлива…

— Удача неблагосклонна к тебе, — согласилась Гордийе.

— Но она благосклонна к вам, — сказала я, ибо начала уставать от мыслей о комете и замечаний насчет моего скверного пути. — Можете ли вы немного помочь нам, пока матушка больна?

— Разве мы не сделали все, что могли? — спросила Гордийе. — И разве ты не швырнула нам в лицо нашу же щедрость?

— Я глубоко сожалею о своих поступках, — сказала я, и это была правда.

Гордийе, казалось, не слышала.

— Я не понимаю, почему ты так бедна, — говорила она. — Что с твоим ковром? Он должен был наполнить твои руки серебром.

Я собралась ответить, но Гордийе начала отмахиваться, словно прогоняла муху.

— Не знаю даже, зачем говорю с тобой, — сказала она. — Мы уже много раз слышали твои объяснения.

— Но нам приходится просить на еду!

— Знаю, — сказала Гордийе. — Кухарка сказала, что видела тебя возле мясных рядов, попрошайничающую.

Я содрогнулась при мысли о мяснике.

— Мы не ели уже…

— Что значит «просить»? — вдруг перебил Гостахам.

Я попыталась заговорить снова, но Гордийе не дала.

— Да ничего, — резко ответила она.

— Подожди, — сказал Гостахам. — Дай девочке рассказать.

— Почему мы должны слушать? — спросила Гордийе, словно ударила.

Но в этот раз ее наглость вызвала ярость Гостахама.

— Довольно! — взревел он, и Гордийе вдруг стала послушной; меня это потрясло, ведь я никогда прежде не видела, чтобы он осадил ее. — Почему ты не сказала мне, что кухарка видела, как она просит? Ты что, ждешь, чтобы я позволил члену моей семьи голодать?

Гордийе замялась с ответом.

— Я… я забыла, — пискнула она.

Гостахам поглядел на нее и в этот миг словно впервые увидел все ее недостатки написанными на ее лице. Наступило долгое молчание, и теперь у нее не хватало смелости взглянуть на него.

Повернувшись ко мне, Гостахам сказал:

— Что случилось с твоим ковром?

— Я послала ковер голландцу, — отвечала я охрипшим от горя голосом. — Но потом мне пришлось лечить свою челюсть, и когда я пошла разыскивать его, он покинул Иран.