Мидлмарч: Картины провинциальной жизни - Джордж Элиот

Когда животные парами вступали в ковчег, родственные виды, надо полагать, отпускали по адресу друг друга всяческие замечания «в сторону» и были склонны думать, что вполне можно было бы обойтись без такого множества претендентов на одни и те же запасы корма, поскольку это урезывает порцию наиболее достойных. (Боюсь, что роль, которая тогда выпала на долю стервятников, слишком неприглядна, чтобы воспроизводить ее средствами искусства: ведь их жадные зобы ничем, к их несчастью, не прикрыты, а сами они, по-видимому, не придерживаются никаких обрядов и церемоний.)

Подобному же искушению подверглись и христианские хищники, которые провожали гроб Питера Фезерстоуна, – все их мысли были сосредоточены на одних и тех же запасах житейских благ, и каждый жаждал получить наибольшую их долю. Давно известные кровные родственники, а также родственники обеих жен покойного уже составляли вполне солидное число, которое, умноженное на всяческие другие возможности, открывало самое широкое поле для завистливых расчетов и безнадежного отчаяния. Зависть к Винси объединила узами общей вражды всех, в чьих жилах текла фезерстоуновская кровь: поскольку не имелось никаких признаков, что кто-то из них получит больше остальных, их сплачивал общий страх, как бы земля не досталась длинноногому Фреду Винси, но страх этот, впрочем, оставлял достаточно места для более смутных опасений, связанных, например, с Мэри Гарт. Соломон нашел время поразмыслить о том, что Иона не достоин стать наследником, а Иона мысленно хулил алчность Соломона. Джейн, старшая сестра, полагала, что детям Марты не к лицу рассчитывать на равную долю с молодыми Уолами, а Марта, не столь свято чтившая права первородства, огорчалась про себя, что Джейн такая «загребущая». Все эти ближайшие родственники, естественно, негодовали на необоснованные претензии всяких там двоюродных и троюродных и прикидывали, в какой огромный итог сложатся мелкие суммы, если их будет завещано слишком много. А зачтения завещания вместе с ними ожидали два двоюродных брата и один троюродный (не считая мистера Трамбула). Этот троюродный брат был мидлмарчским галантерейщиком с учтивыми манерами и простонародным выговором. Двоюродные братья оба проживали в Брассинге – один из них считал, что имеет определенные права, ввиду устриц и других гастрономических подарков, преподнесенных в ущерб себе богатому кузену Питеру, а другой, с мрачной миной уперший подбородок в руки, сложенные на набалдашнике трости, полагался не на прежние корыстные услуги, но на признание общих своих достоинств. Оба эти беспорочные обитателя Брассинга от души жалели, что там проживает Иона Фезерстоун: семейные острословы обычно встречают больше радушия у чужих людей.

– Ну, Трамбул не сомневается, что получит пять сотен фунтов, можете мне поверить. Не удивлюсь даже, если мой братец их прямо ему обещал, – заметил Соломон, беседуя с сестрами вечером накануне похорон.

– Ох-хо-хо! – вздохнула неимущая сестрица Марта, представление которой о сотнях, как правило, не шло дальше просроченной арендной платы.

Однако утром все прошлые расчеты и предположения нарушил неизвестный в траурной одежде, который появился среди них неведомо откуда. Именно его миссис Кэдуолледер уподобила лягушке. Это был человек лет тридцати двух – тридцати трех. Выпученные глаза, изогнутые книзу тонкие губы, скошенный лоб и гладко прилизанные волосы действительно придавали его лицу неподвижное лягушачье выражение. Конечно, еще один наследник, а то почему бы его пригласили на похороны? И сразу возникли новые возможности, новые неясности, и в траурных каретах воцарилось почти полное молчание. Всех нас расстраивает внезапное открытие факта, который существовал давным-давно и, быть может, прямо-таки бросался в глаза, а мы тем временем устраивали свой мирок в полном о нем неведении. Никто, кроме Мэри Гарт, прежде не видел этого сомнительного незнакомца, да и она знала о нем только, что он дважды приезжал в Стоун-Корт, пока мистер Фезерстоун еще был на ногах, и провел несколько часов наедине со стариком. Она выбрала минуту сказать об этом отцу, и пожалуй, только Кэлеб (если не считать нотариуса) посматривал на незнакомца с любопытством, а не со злобой или подозрением. Кэлеб Гарт, которого не терзали ни надежды, ни алчность, интересовался лишь тем, насколько правильными окажутся его догадки, и спокойствие, с каким он внимательно разглядывал этого неизвестного человека и потирал подбородок, словно определяя ценность дерева, приятно контрастировало с тревогой и желчностью, появившимися на многих лицах, едва таинственный незнакомец, чья фамилия, как выяснилось, была Ригг, вошел в большую гостиную и опустился на стул у двери, чтобы вместе с остальными присутствовать при оглашении завещания. Мистер Соломон и мистер Иона как раз отправились с нотариусом в спальню на поиски этого документа, и миссис Уол, заметив, что два стула между ней и мистером Бортропом Трамбулом освободились, смело воспользовалась случаем подсесть к признанному авторитету, который поигрывал печатками и обводил пальцем контуры своего лица, дабы случайно не выдать удивления или недоумения, не подобающего осведомленному человеку.

– Уж, наверное, мистер Трамбул, вам известны все распоряжения покойного братца, – произнесла миссис Уол самым глухим своим голосом, наклонив отороченный крепом чепец к уху аукционщика.

– Дражайшая дама, все, что могло быть мне сказано, было сказано конфиденциально, – заметил мистер Трамбул, прикладывая ладонь ко рту, дабы еще надежнее спрятать этот секрет.

– Те, кто сейчас потирает руки, еще могут остаться ни с чем, – продолжала миссис Уол, пользуясь случаем облегчить душу.

– Надежды нередко бывают обманчивы, – заметил мистер Трамбул все еще под защитой ладони.

– А-а! – произнесла миссис Уол, поглядев в ту сторону, где сидели Винси, и вернулась на свой стул рядом с сестрицей Мартой.

– Только диву даешься, до чего бедный Питер был скрытен, – заметила она все тем же глухим шепотом. – Ведь никто из нас понятия не имеет, что у него было на уме. Я только на то уповаю, Марта, что он не был хуже, чем мы думаем.

Бедная миссис Крэнч была дородна и дышала астматически, отчего вдвойне старалась придавать своим словам неопределенность и расплывчатость, – даже ее шепот был громким, а время от времени становился пронзительным, как это случается с расстроенными шарманками.

– Я, Джейн, никогда завистливой не была, – ответила она, – но у меня шестеро детей, да еще трех я схоронила, а замуж я не за богача вышла. Моему старшему, что тут сидит, только девятнадцать сравнялось – вот сама посуди. А скотины маловато, и земля не родит. Но если я когда плакалась кому или просила у кого, так у одного у бога всемогущего. А только когда у тебя один брат холостой, а другой бездетный, пусть и дважды женатый… так всякий мог бы надеяться.

Тем временем мистер Винси, поглядев на невозмутимую физиономию мистера Ригга, достал было табакерку и постучал по ней, однако не открыл и снова опустил в карман, словно в последнюю минуту спохватился, что удовольствие это, как ни проясняет мысли хорошая понюшка, все же не соответствует случаю.

– Не удивлюсь, если окажется, что все мы были несправедливы к Фезерстоуну, – сказал он на ухо жене. – Эти похороны свидетельствуют, что он о каждом вспомнил: похвально, когда человек хочет, чтобы его в последний путь проводили друзья, и не стыдится тех, чей жребий скромен. Я буду только рад, если он отказал понемногу многим. Небольшая сумма может очень выручить человека, если он ее не ждет.

– Все в самом лучшем вкусе – и креп, и шелк, и все прочее, – благодушно отозвалась миссис Винси.

Но приходится с сожалением сказать, что Фред лишь с трудом удерживался от смеха, который был бы еще более неуместен, чем табакерка его отца. Он случайно услышал, как мистер Иона, взглянув на незнакомца, пробормотал: «Дитя любви», и теперь, стоило ему взглянуть на физиономию мистера Ригга, сидевшего прямо напротив, его начинал разбирать смех. Мэри Гарт заметила, как подрагивают уголки его рта, как он покашливает, догадалась, что с ним происходит, и поспешила на выручку, попросив уступить ей стул и таким образом водворив его в полутемный угол. Фред был полон самых дружеских чувств ко всему миру, включая Ригга. Испытывая теперь к собравшимся лишь снисходительную жалость, потому что их обошла стороной удача, по его мнению, улыбнувшаяся ему, он всеми силами старался соблюдать благопристойность. Но ведь когда на душе легко, так и хочется смеяться.

Тут вернулся нотариус с братьями покойного, и все глаза устремились на них.

Нотариус, известный нам мистер Стэндиш, приехал утром в Стоун-Корт в полном убеждении, что ему хорошо известно, кто будет в этот день обрадован, а кто разочарован. Завещание, которое ему, как он полагал, предстояло огласить, было третьим из тех, что он в свое время составил для мистера Фезерстоуна. Мистер Стэндиш, по обыкновению, держался со всеми одинаково – учтиво, но непринужденно, словно для него все собравшиеся тут были равны, и его бас сохранял неизменную любезность, хотя придерживался он главным образом таких тем, как травы («отличное будет сено, черт побери!»), последние бюллетени о здоровье короля и герцог Кларенс[125] – настоящий моряк, словно созданный управлять таким островом, как Британия.