Кони - Сергей Александрович Высоцкий

«…до чего петербургская уличная и правительственная слякоть проникли в души даже лучших наших деятелей, до чего изсякли характеры, до чего все вялы и трусливы перед всем, что по праву или бесправно громко кричит…» И как самое горькое, из глубины души идущее признание, признание полного краха его надежд, упований: «Наша кассационная бордель, именуемая Сенатом с ренегатами всякой свежей мысли и честных взглядов вроде Фукса, с разными креатурами Палена, обивающими министерские пороги и с безусловными мерзавцами вроде Арсеньева[37] и Извольских — систематически парализует нашу активную деятельность, отметая наши изложения Наказа, угрожая судом за малейшия, чисто формальные упущения и посылая неприличные по своей грубой форме указы…»

Сенатора П. А. Дейера, пославшего на виселицу Александра Ильича Ульянова, по характеристике Кони, «выдающегося по таланту» студента-математика, Анатолий Федорович именовал «бездушным и услужливым рабом» власти, Ивана Григорьевича Мессинга — «ничтожеством с рабским умом и умением… устраивать свои дела». Не менее резкие эпитеты употреблял Анатолий Федорович, говоря о сенаторах Л. Марковиче, А. Волкове, В. Мартынове, К. Кесселе…

Но, опираясь на кого из них, противостоял обер-прокурор сената Кони злой воле обер-прокурора святейшего синода К. П. Победоносцева? Кто из сенаторов, не убоявшись этого всесильного царского советника, отменял по предложению Кони драконовские приговоры местных судов раскольникам, сектантам, представителям других вероисповеданий? Кто дважды отменял позорные приговоры по мултанскому делу? Дейер? Мессинг? Бывший управляющий конюшенным ведомством генерал Мартынов? Кони вспоминал, что даже генерал-прокурор, министр юстиции Муравьев, один из самых отъявленных реакционеров, среди людей, занимавших этот пост, говорил ему: «Ах, Анатолий Федорович, ведь мы все знаем, что Сенат — это вы. На чем вы станете настаивать, то он и сделает». Так в чем же все-таки дело?

Можно назвать две причины, не отвергая существования и других. Прежде всего в составе сената, особенно в первые годы обер-прокурорства Кони, были люди и иного склада, чем «палач Дейер». Можно назвать Николая Степановича Таганцева, Виктора Антоновича Арцимовича и некоторых других, дороживших своим честным именем и в какой-то мере старавшихся творить «суд правый». Вторая причина того, что сенаторы чаще всего разделяли кассационные заключения Кони, состояла в необыкновенном даре убеждения, присущем Анатолию Федоровичу. С Кони было очень трудно, опасно спорить.

Не обладая ни его знаниями, ни тем более его искусством логически мыслить, многие сенаторы просто боялись вступить с ним в противоречие, не умели достаточно серьезно мотивировать свое решение подать голос против. Да к тому же Анатолий Федорович, всю свою жизнь стремившийся привнести в уголовный процесс нравственные начала, умел так построить свои заключения, что сенатор, вотирующий против, чувствовал себя неуютно.

Сломить самых твердолобых было, конечно, невозможно, их не пугала перспектива прослыть жестокими и реакционерами, но благодаря стараниям обер-прокурора они частенько оказывались в меньшинстве.

7

Вторая половина 1891 и начало 1892 года стали для Анатолия Федоровича временем утрат. Умер Иван Александрович Гончаров. Старый друг так и не завел семьи и все имущество завещал детям своей овдовевшей прислуги, которых нежно любил и о которых заботился все последние годы.

«Дорогой друг мой! — пишет Кони Морошкину. — Какая-то злая судьба постоянно отсрочивает мой отъезд в Москву и свидание с тобою. Третьего дни тяжко обострился недуг И. А. Гончарова (нас соединяли старые дружеские отношения, — я посвящен был во все его дела и вместе со Стасюлевичем состою его душеприказчиком), а сегодня утром он скончался почти что в моем присутствии, с глубокою и трогательною верою. Приходится хлопотать о его похоронах и о целой массе вещей. А во вторник возвращается государь и может назначить мне в пятницу прием (я ему еще не представлялся)[38]».

В Москве тихо угасала Ирина Семеновна. Кони уже давно получал от матери тревожные письма:

«…Я очень больна; но не так, чтобы ты все бросил и ехал ко мне, если что будет угрожающее, я буду телеграфировать…»

«Голубчик мой, милый друг. Боюсь, не напугала ли я тебя моим последним письмом и потому [пишу] тебе, что мне гораздо лучше… успокойся дорогой» и подпись: «Старенькая старушка».

Похоронив 17 сентября Гончарова, Анатолий Федорович в тот же вечер скорым поездом уехал в Москву. Остановился он в гостинице «Континенталь» и каждый день, в течение почти недели, бывал у матери. Много рассказывал о сенате. Особенно интересовалась Ирина Семеновна литературными делами сына, гордилась успехами. Подаренные ей книги она бережно хранила, никому из своих приятельниц не давала читать. Двадцать третьего сентября вечером у матери были гости, а когда все разошлись, Анатолий Федорович еще долго сидел наедине с нею. Вспоминали Федора Алексеевича. Он «был ее первая и единственная любовь». Потом добродушно, без былой запальчивости, поспорили об Александре III. Ирина Семеновна, «испытанная жизнью и разнообразным горем, вся просветлевшая душою к старости», уже не сердилась, когда сын отзывался о монархе не слишком лестно. Только качала несогласно головой: «Ах, какой ты вздор говоришь!»

Не упоминала теперь мать и про «вдовий дом», куда одно время хотела устроиться. Ее письма с описанием хлопот «у начальства» доставляли Анатолию Федоровичу немало огорчений.

«…Теперь вот что, голубчик. Знаешь ли, что есть мне надежда попасть во Вдовий дом — там попечитель Георгий Иванович Барановский, я с ним познакомилась еще в Саратове, где он был губернатором… Ну, тогда конец скитаниям, а берег, берег и Богу слава. Прекрасное положение, церковь, больница и большой сад — чего лучше старушке?»

Материально он мать хорошо обеспечивал, каждый месяц посылал деньги для безбедного существования, а вместе они жить не могли. «В наших характерах и взглядах в начале было много противоречий. Но с годами все это сгладилось. Взаимная терпимость вступила в свои права, и сороковые годы моей жизни были уже наполнены возродившимися чувствами детской нежности к моей многострадальной матери», — вспоминал Анатолий Федорович. Но, наверное, взаимной терпимости оказалось недостаточно для совместного житья. Человек очень щепетильный во всем и особенно в том, что касалось службы, Кони переживал и раздражался, когда мать хлопотала за кого-то, передавала ему письма от незнакомых посетителей, обсуждала с приятельницами его успешное выступление или очередное назначение. В письмах Ирина Семеновна часто оправдывается перед сыном:

«Пишу это письмо в большом страхе, что ты снова станешь меня упрекать за то, что я прошу тебя за кого-нибудь, уверяю тебя, что я не прошу и просить тебя не буду никогда, и если ты получишь какое-нибудь письмо с моею припискою, то, пожалуйста, не обращай