Пятый ангел вострубил - Воробьевский Юрий Юрьевич

– Нельзя, нельзя этого делать, матушка! Нельзя просить себе крестов! Радоваться надо счастью и только благодарить за него! Поля даже отшатнулась от меня тогда в испуге… Мне казалось, что никогда в жизни я не забуду ее темно-синих, выразительных, тревожных, широко распахнувшихся глаз… А вот забыла же! И о том, что мысли такие надо немедленно исповедать, как грех, – тоже забыла! Вспомнила только теперь. Когда все уже случилось…

Я не запомнила того, чем кормили меня накануне, с дороги, и, подходя к дверям трапезной, грустно размышляла о том, что Пост Успенский – очень строгий, а тут, в монастыре, без елея, наверное, будет каша…

– С елеем, с елеем благословила матушка! «Все кушайте, – сказала, – только друг друга не кушайте!» – улыбалась мне ласково молоденькая красавица инокиня, распахнув прямо передо мной дверь трапезной изнутри! Я решила про себя, что надо обязательно узнать у Поли, каким образом сестры так поразительно точно угадывают мои мысли, будто слышат их.

– А нет тут никакой ни загадки, ни мистики, – как-то даже слегка укоризненно поясняла мне Поленька. – У монахов грехи-то, в основном, – не дела, а домыслы лукавые. Их-то мы и должны на исповеди выкладывать. Вот и приучаемся не давать волю мыслям, контролировать их. Ну, а когда своими мыслями научишься управлять, то порой, и чужие Господь открывает. Да, к тому же, матушка, вы бы на свое лицо унылое глянули – все же на нем написано! Кто же не поймет? Ничего чудесного!

Когда через пару дней по совету той же бесценной моей умницы Поленьки я решилась попросить у матушки-игуменьи благословения побывать в келье святого Праведного Иоанна Кронштадтского, «унылого лица» у меня уже не было. Я сложила руки под благословение и заранее подбирала в уме фразу покороче. Очередь сестер к матушке была довольно длинной, и впереди меня оставалось еще, наверное, сестры три или четыре…

– Можно, можно к Батюшке, только быстрей бегите, пока сестра Марина дверь-то еще не закрыла и не ушла, – вдруг обратилась игуменья прямо ко мне, глядя мне в душу своими необыкновенно голубыми, небесными, прозрачными глазами! Все расступились, матушка осенила меня своим крестом, и я поцеловала ее нежную, ласковую, белую руку…

Сестра Марина, действительно, уже звенела ключами, когда я, запыхавшись от бега, передала ей матушкино благословение. Дивным ароматом повеяло из распахнутой двери кельи. Здесь жил когда-то, приезжая в Пюхтицы, святой Иоанн Кронштадтский. Я прикладывалась, прося прощения, мысленно, за свои грехи, к его фелони и епитрахили, источавшим этот тонкий аромат… А четки святого Преподобного Серафима Саровского имели уже свой, другой, тоже нежнейший, запах. Третьим, абсолютно несхожим с двумя предыдущими, благоуханием дохнуло от схимнического облачения святого Серафима Вырицкого…

Как же я теперь благодарю Господа за дни, проведенные в Пюхтице! Как радовалась я своему особому послушанию! Ну, в самом деле, другие-то послушники – кто яблоки, кто грибы целыми днями чистят, кто в трапезных, кто в гостиницах помогает – а мне такая честь великая оказана, такое дело доверено! Я вместе с несколькими еще приезжими мету и мою Собор, чищу квасом и мелом лампады, подсвечники, протираю стекла икон!

Дни заполнены этой приятной работой, сопровождающейся постоянной негромкой молитвой кого-то из нас, «послушающихся». Дни начинаются и кончаются длинными монастырскими службами. Времени на уединение, на мысли какие-то – совсем нет! Если вдруг выдается на отдых минут 20-30 за день, то мы спешим сбегать к чудотворному источнику и три раза окунуться с головой в ледяную воду.

«Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Аминь!» – Бухаемся мы по очереди с шумом и плеском в эту животворную, самой Матерью Божией освященную воду. Темные большие рыбины удивленно уходят под деревянный настил купальни, а ласточки под крышей, наоборот, абсолютно игнорируют наши взвизги и всплески. Продолжают кормить своих деловито-настырных детей вываливающих желтые трепещущие ротики из гнезда так, что постоянно хочется протянуть мокрую руку и заправить их обратно…

Каждый день я знакомилась с кем-то из сестер, поражаясь их доброте и приветливости, а главное – уму, образованности и, очень-очень часто, – красоте и молодости. Я спросила у красавицы Поли, почему, откуда в монастыре так много «супермоделей».

– А ведь у Господа нашего Иисуса Христа должны быть самые-самые красивые невесты! А как же? Что же тут удивительного?

Но было во всех пюхтицких сестричках что-то совсем-совсем необычное, необъяснимо притягательное, таинственно влекущее и располагающее к откровенному простосердечному общению. Сначала я подумала, что это равенство, или скорее даже – превосходство их уровня общей культуры. Ведь те, с кем мне удалось поговорить, были врачами, искусствоведами, переводчиками, философами – кандидатами и докторами наук… Потом, познакомившись с матушками, которые не умели ни писать, ни считать, а читали только по церковно-славянски, я поняла, что образованность – шелуха, что дело тут – в чем-то другом…

– Любовь! Любовь к людям, друг к другу, к тебе и ко мне, ко всем живущим и к чистым, и к самым грешным и разнесчастным, – ответила на мой глупый вопрос Ангелина. – Мы в миру такой любви не встречаем и потому-то даже здесь не можем понять!…

+ + +

Рассказали мне матушки одну историю… Прихворнул кто-то, из в миру живущих, родственников одной из монахинь. Ну, она со своей сестрой близкой, по благословению матушки и поехала – то ли в Саратов, то ли в Пензу – навестить болящего. Живут сестры в отведенной им комнатке, больного выхаживают, по хозяйству помогают. А за стеной, в проходной гостиной, круглосуточно почти разрывается и сверкает голыми ляжками и наглыми рожами политиков – телевизор «Сони». День орет и мелькает, второй, пятый, десятый… Ну, не выдержало монашеское сердце искушения такого непрерывного! Не выдержало! Проходя в очередной раз мимо демонического этого отверзения, одна из сестер возьми, да и осени крестным знамением «голубой экран»! Очередной гомосексуал на нем исказился, хрюкнул и погас… Только дымок из пластикового черного короба вонюче заструился! Вызванные телемастера, как ни искали сгоревший или испорченный блок – ничего сломавшегося не обнаружили! Вся «прозвоненная» электроника была в абсолютном порядке и настрое, а вот заставить работать новенький «Сони» не удалось уже никогда.

Таких вот, чудесных, трогательных и смешных историй услышала я в Пюхтице немало.

Монахи вообще – не плаксы и не зануды, а наоборот – оптимисты и даже юмористы! Юмор тут, правда, совсем особый, непривычный слегка: четырнадцатилетнюю, чересчур серьезную, неулыбчивую и медлительную сестричку, один батюшка, иеромонах, зовет «Панихида»! И он же, неожиданно обнаружив закряхтевшего в пеленках, крохотного Николая – сыночка одной из питерских паломниц, оставленного ею спать на стуле в трапезной – произносит задумчиво-бесстрастно:

– Чтой-то, монашки младенцев всюду поразбрасывали… Панихида, это твой?

«Панихида», не смутившись, не улыбнувшись даже шутке, спокойно и медленно, как в рапиде, забирает попискивающий сверток и уносит из трапезной, бережно прижимая младенца, как куклу. Ни на шутника батюшку, ни на нас, дружно хмыкнувших в свои тарелки, она глаз своих синих под мохнатыми ресницами не поднимает.

Удивительный этот юморист-иеромонах! Благословляя, роняет в сложенные мои ладони яблочко из широкого рукава рясы и так умеет подбодрить и утешить, что на исповеди к нему я иду всегда с предвкушением какого-то тепла, света, тихой радости. Почти счастья.

…У самой древней и ласковой старицы, живущей уже в богадельне, – юбилей. Мы приходим поздравить ее и рассматриваем маленькие желтые фотокарточки на стене, над кроватью: «Алеша с котеночком, Алеша с ягненочком», – поясняет она, вытирая крохотной прозрачной ручкой свои чистые и умилительные слезки. Таким был в детстве здесь, в Пюхтице, наш нынешний Патриарх Алексий II…

Трапезницы вручают матушке торт! Самый настоящий, высокий, сдобный торт с огромными разноцветными розами крема! Это в Успенский-то пост?! Привычно прочитывая мои мысли, одна из сестер поясняет, как глупенькой: