Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти - Мария Пуйманова

Там, где толпа вливалась с площади в Вокзальную улицу, движение захлебнулось. Так через узкое горлышко бутылки не может сразу вылиться все содержимое. Люди топтались на месте, пыхтели под напором задних, тяжело дышали на чужие спины и шеи и наконец вваливались в улицу.

Все вы, даже если никогда не бывали в Нехлебах, должны знать эту нескладную улицу, что ведет от площади к вокзалу. Она ни старая, ни новая, ни городская, ни деревенская, она тянется между двумя рядами казарменных домиков непрерывно и утомительно, как неделя без воскресенья; единственная зелень на ней — это ряд молодых лип, а единственной прелестью в тот день был весенний воздух. Таковы Вокзальные улицы всех чешских городков. На нехлебской Вокзальной улице живет половина всех рабочих латманской фабрики, но в тот день дома оставались только старухи с внучатами. Старухи, держа малышей на руках (старшие дети давно разбежались), смотрели из окон на улицу. Толпа шумела, как весенний разлив. Несколькими минутами раньше, когда толпа еще ждала перед ратушей, полицейские вывели с Кирпичной улицы двух человек в наручниках.

На станции раздался удар колокола — сигнал к поезду на Градец. Знаком ли вам этот тревожный звон вокзального колокола, который и невозмутимого путника на шоссе заставляет прибавить шагу? Это был удар набата. В людей словно вселился бес. Не опоздать бы! Толпа кинулась бежать. Не отдадим Поланского! Не отдадим Антенну! Не отдадим их, даже если придется остановить поезд. На станцию, ура! Бежало около двух тысяч человек.

Городок Нехлебы и фабрика находятся на правом берегу реки, а узкоколейная железнодорожная ветка на Градец — на левом. Кому надо из Нехлеб на поезд, должен перейти мост. Но мост сегодня был закрыт — там стоял полицейский кордон. Блокированы были оба моста — пешеходный и железнодорожный. Недвижная, будто нарисованная шеренга людей в форме стояла против толпы, как стена. Какое-то мгновение они в упор смотрели друг на друга — женщины в фартуках, стоявшие в передних рядах, и малорослые деревенские мужчины с озябшими лицами, а против них вымуштрованные плечистые полицейские. И у тех и у других были матери, те и другие росли в бедности, те и другие любили, и те и другие когда-нибудь умрут, и все они говорили на одном языке — чешском. Но между ними была незримая черта ненависти. На мост входа нет! Так приказано! Никто не вступит на мост! Разойдись!

В ответ послышался глухой рев. Впереди была река, сзади — запруженная толпой улица, над крутым берегом направо и налево — домики, к которым вела узенькая, как ладонь, тропинка. Хотели или не хотели этого первые ряды, но напор сзади толкнул их на полицейских. Взметнулись дубинки, полетел первый камень, началась свалка. Бойкий мальчишка, один из тех, которые всюду влезут и всюду должны быть первыми (не он ли тогда прибежал на площадь с вестью?), быстро, как обезьяна, вскарабкался на высокие дугообразные перила моста и, торжествующе ухмыляясь, оказался над толпой. Ему была видна вся толпа на Вокзальной улице; лица повернулись к нему, словно приветствуя. Полицейский, чья голова была у ног мальчишки, взмахнул дубинкой, ударил ею мальчишку по икре, тот дернулся, потерял равновесие, удивленно вскрикнул «ой!», взмахнул руками и полетел вниз. Вода шумно брызнула, женщины ахнули от ужаса, толпа метнулась вперед. Несколько мужчин схватили ближайшего полицейского за руки и за ноги и хотели бросить в реку, вслед за мальчишкой, но на них накинулись другие полицейские.

«Осторожно, это я!» — хотел крикнуть Ондржей, но на его плечо уже обрушилась дубинка полицейского. Такой удар долго будешь помнить! Однажды в Улах Ондржея ушиб спускавшийся лифт. Что-то сходное было в ударе дубинки, будто это был удар не человека, а двигавшейся машины. Все смешалось, и события уже не зависели от воли людей. Впереди фельдфебельским голосом выкрикивал распоряжения командир полицейского отряда, из задних рядов через головы толпы летели камни. Ондржей придерживал правой рукой ушибленную руку (она даже не болела, но стала тяжелой и нечувствительной) и тщетно старался пробраться к какому-нибудь домику. Станислава он давно потерял из виду. И вдруг какое-то почти незаметное движение: что-то мелькнуло в воздухе, а полицейские словно взяли на караул. Еще взмах, и на секунду воцарилась оглушительная тишина.

Потом люди впереди закричали чужими и новыми голосами, незнакомыми им самим, и этот крик будто вызвал из небытия снопы искр и хлопающие удары. Ужасаясь тому, что происходит, люди хватались за голову, поворачивались и бежали, бежали со всех ног. Почему они так кричат, ведь когда лопнет автомобильная шина, звук бывает гораздо громче… Но тут что-то маленькое, быстрое и веселое взвизгнуло над ушибленным плечом Ондржея, и вся жизнь до этого показалась ему такой неповторимо прекрасной! Это ведь как лотерея… в меня, может быть, и не попадут, ведь нас здесь так много… но все страшно мешают друг другу… Быстрей, быстрей вперед, Урбан, не то задние свалят тебя. Вон там какой-то неловкий споткнулся, кепка слезла у него на ухо, руки протянулись вперед, весь он как-то осел…

— Что вы делаете, полицейские! Ведь мы уже слушаемся! — кричал Ондржей, сам не слыша себя в отчаянии от этого недоразумения. Свидетель бог, люди действительно разбегались. Залп повторился. У полицейских автоматическое оружие, видно, потому они и должны выстрелить несколько раз.

Все это скорее было странно, чем страшно: ведь стрелять полагается охотнику с собакой в поле, а не людям в людей на обыкновенной улице. Звенели стекла в домиках, изнутри захлопывались, как перед бурей, ставни, где-то раздался высокий, похожий на смех, звон бьющегося стекла, напомнивший Ондржею о пожаре в тринадцатом цехе. Паника из-за стрельбы была страшнее самой стрельбы. «Господи боже, ребенка убили!» Это кричит женщина. Ондржею, конечно, и в голову не пришло, что разбитое окно имеет отношение к этому крику. Все кругом утратило всякую связь.

Раздался последний, запоздалый, как бы извиняющийся выстрел, и наступила тишина. Стало невероятно тихо, и только немного пахло порохом. За закрытыми ставнями ничто не шевелилось. Ондржей прижимался к запертым дверям какого-то домика и, глядя исподлобья, осторожно повернул голову. Он боялся пошевельнуться, как после жуткого сна. В нескольких шагах от себя Ондржей увидел женщину в фартуке и башмаках. Она шла по опустевшей прямой улице, обсаженной двумя рядами лип, и была видна на редкость отчетливо, как в стереоскопе. Ондржей долго не мог забыть этой картины. Он сперва не узнал Поланскую, она шла, пошатываясь и согнувшись.

— Обопритесь на меня, — сказал Ондржей, — это пройдет.

Он не видел крови, не знал, что она ранена. И все-таки в ней было что-то пугающее. Она отвернулась, будто не хотела никого затруднять, остановилась и, ссутулившись, осторожно, почти деловито кашлянула. Ондржей пытался отвести ее на тротуар, к стене. Стоя спиной к мосту, он чувствовал беспокойство: здесь мы ничем не прикрыты!

Поланская вдруг начала хватать воздух руками и вцепилась в больное плечо Ондржея с таким ожесточением, с каким утопающий цепляется за своего спасителя. Она висела на нем и хрипела. В груди ее слышалось клокотанье и шум, — казалось, она спешила умереть, но не могла, и в ней еще била крыльями испуганная, плененная душа. Ондржею ничего не оставалось, как держать ее. А помощи ниоткуда не было. Бог весть куда делась вся толпа, заполнявшая улицу. Яблоку негде было упасть, а сейчас пусто.

Франтишка Поланская качнула головой, взглянула на Ондржея, чужого человека с улицы, чтобы почерпнуть мужество из чьих-то живых глаз, хотела, видимо, что-то сказать, но вместо слов изо рта у нее хлынула кровь, и от этого Поланской как будто сразу стало легче. Ондржей подхватил ее. Она не упала, а потихоньку свалилась набок, голова у нее свесилась с такой же страшной беспомощностью, как у спящих пассажиров в поезде. Как тяжела была эта маленькая, слабая женщина! Ондржей боялся уронить ее. Он крикнул и застучал локтем в дверь домика, но оттуда не отзывались. Событие еще не остыло, и страх у людей не прошел.

В этот момент Ондржей увидел, что к нему по тротуару бежит Станислав, весь красный, с развевающимися светлыми волосами.

— Ты тут? — кричал он издалека. — Цел? Отец поехал на велосипеде в Градец, вслед за ними. А ты не видел, где По… — и умолк, увидев ее. В тишине послышался шум уходившего поезда, не того, конечно, в котором повезли Поланского и Францека, тот давно ушел.

И только услышав этот звук, Ондржей осознал, из-за чего и как именно все произошло…

ОНДРЖЕЙ ПЬЕТ ВОДКУ

Друзья вернулись в деревянный дом, где Ондржей собирался переночевать. Прабабушка выглянула из дверей своей комнаты и приветствовала их словами:

— Вы почему не заперли за собой, когда уходили? Ну, ты-то, Станичек, еще маленький, ты мог и забыть. А вот Поланская хороша, убежит и ничего никому не скажет. Калитку оставила настежь. Нынче ни на кого полагаться нельзя…