Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба - Жан-Поль Сартр

— Тогда я забился в угол и замолк: если я вас и ненавидел, никто об этом ничего не знал, моя ненависть никому не нанесла урона; да, я выиграл, но какой ценой! Ты сильный, Брюне, но я тоже был сильным, а теперь ты сам видишь, во что я превратился.

Брюне неуверенно бормочет:

— Следовало сначала подумать об этом, а потом уже уходить от нас.

— Ты полагаешь, что я не думал? Я знал все заранее.

— И что же?

— Ты знаешь: я от вас ушел.

Он улыбается своим воспоминаниям; красный ручеек у него на бороде подсох и выглядит темной волосяной косицей.

— Да! Как же я вас ненавидел! В Баккара я мерз, я был тенью, я пришел к тебе, потому что ты был живым и теплым, я питался твоими соками, я паразитировал на тебе и от этого еще больше тебя ненавидел. Когда ты заговорил со мной о своих планах, я понял, что ты пропал, я сказал себе: этот уже у меня в руках. Я работал с тобой, я любил работу, которую мы делали вместе: мы помогали людям, возвращали им вкус к жизни, это было честно, но я говорил себе: однажды он станет таким же, как я. Я хотел присутствовать при этом моменте, чтобы полюбоваться на твою физиономию, и заранее радовался.

Он качает головой, внимательно смотрит на Брюне, потом признается:

— Но это не доставляет мне удовольствия.

— Должен сказать тебе, что ты заблуждаешься, — спокойно говорит Брюне. — Не спорю: в эти дни я столкнулся с некоторыми несущественными трудностями, но партию я никогда не покину. Если нужно подчиниться, я подчинюсь, если нужно осудить самого себя, я пойду и на это. Я ничто, то, что я могу думать или говорить, не имеет решительно никакого значения.

Викарьос размышляет.

— Да, — медленно произносит он, — можно избрать и такой путь. Но что это меняет? Как бы то ни было, а яблоко уже с червоточиной.

Наступает долгое молчание.

— Викарьос, — вдруг говорит Брюне, — у тебя сейчас совсем немного сил. Если ты убежишь, то вполне можешь погибнуть. Ты это понимаешь?

— Конечно, понимаю, — отвечает Викарьос.

Они молчат, украдкой, стыдливо-дружелюбно поглядывая друг на друга, потом Брюне, тяжело ступая, удаляется. У барака № 27 он встречает Маноэля.

— Я тебя искал, — обращается к нему Брюне.

— Ты хотел у меня что-то попросить?

— Да. Мне нужно два гражданских костюма.

Ветер бьется в окна, все скрипит. Брюне лежит на спине и потеет; снаружи и изнутри его пронизывает холод. Ночь ждет его. Он прислушивается: Мулю уже храпит, со стороны Шале ни звука, ненависть бодрствует. Тело Брюне остается совершенно неподвижным, в то время как его голова медленно поворачивается к красноватому пеплу угасающей печки. Он смотрит, как пляшут знакомые тени, мягкий красный свет становится все мягче, превращается во взгляд, полный упрека. Довериться теплу, спать: все предельно упростилось бы, в конце концов, мне было здесь не так уж плохо.

Наконец до него доносится равномерное и какое-то тщательное пришепетывание, он вздрагивает: наконец! Нет больше ненависти, нет больше Шале. Брюне подкосит к глазам перевернутое запястье, различает две бледные фосфоресцирующие стрелки: десять минут одиннадцатого, я опаздываю. Он соскальзывает с койки, неслышно одевается при умирающих бликах огня. Когда он надевает китель, печка трещит и тухнет, в глубине его глаз расцветает розовый осенний цветок; он нагибается, на ощупь находит ботинки, берет их в левую руку и доходит до двери. Он прилагает силы, чтобы открыть ее: снаружи ветер прижимает ее, словно человек. Брюне выскальзывает наружу, перекладывает ботинки в правую руку, берется левой рукой за наружную ручку и медленно прикрывает дверь. Готово. В коридоре буря, обеими ногами он попадает в лужу. Он обувается, нагибается, чтобы завязать шнурки, ветер толкает его, он чуть не падает вперед головой. Когда он снова подымается, холод бьет его по губам, закладывает уши, одевает его в ледяные доспехи, он стоит неподвижно, глаза его ничего не видят, даже ночи: все застят пучки сиреневых цветов. В протяжной заплачке ветра он различает праздничный звук: это губная гармошка Бенена. Прощай, прощай. Он во что-то погружается, спотыкается, шатается, вокруг него хлопает огромная черная простыня, он вытягивает руку, ночь обступает его, он наталкивается на стену барака и идет вдоль нее, припадая к ней плечом. Его волосы пляшут, невидимая волна уносит его, он кое-как добирается до дороги, повсюду ночь: ничто его не защищает, он как будто голый, беспредельная ночь — это невидимый народ, миллионы глаз, которые его отлично видят. Он идет, сопротивляясь ветру, ночь понемногу тает: вдалеке электрический фонарь, золотая нить бежит по темной воде к его ногам, Брюне прижимается к бараку и задерживает дыхание. Шлепанье ботинок, проходят два человека, их шинели, как обезумевшие, приподнимаются и полощутся на уровне поясниц. Ночь опять царит полноправно, Брюне снова вдет, шлепает по грязи: ему предстоит шлепать так всю ночь. Он натыкается на первый барак, потом на второй, дошел. Он без стука входит. Тибо и Буйе озадаченно смотрят на него. Узнав его, они начинают смеяться. Брюне тяжело дышит и улыбается им: это промежуточный пункт. Он щурится, вздрагивает и отряхивает с себя холод и ночь.

— Такой ветер может сбить у рогоносцев рога!

— Это уж точно, — с упреком говорит Тибо, — нужно же вам было выбрать такую собачью ночь!

— Все продумано, — объясняет Брюне, — когда дует ветер, проволочные заграждения скрипят.

Буйе хитро поглядывает на него.

— Приготовься к сюрпризу.

— Какому еще сюрпризу?

— Закрой глаза, — командует Тибо. — Теперь открой. Брюне открывает глаза и видит штатского.

— Правда, хорош?

Брюне не отвечает: в смущении он разглядывает штатского.

— Где ты был? Викарьос ему улыбается:

— Когда ты вошел, я спрятался под одеялами.

У него такой вид, как будто он вышел из стенного шкафа или из могилы, но сам он этого не чувствует. Он сбрил бороду, на нем белая рубашка без воротничка, коричневый костюм ему явно тесен. Викарьос садится, скрещивает ноги, облокачивается на стол с немного искусственной непринужденностью, как будто бы его тело смутно припоминает, что раньше оно жило.

— Ты мне не казался таким толстяком, — говорит Брюне.

— Черт побери, я распихал повсюду куски хлеба, тебе нужно будет сделать то же.

— Где моя одежка?

— Под кроватью.

Брюне, дрожа, раздевается, надевает голубую рубашку с пристроченным воротничком, полосатые брюки, черный пиджак. Он смеется:

— Наверно, я похож на нотариуса.

Он перестает смеяться: Викарьос, в свою очередь, изумленно смотрит на него. Брюне отворачивается и спрашивает у Тибо:

— А галстука нет? — Нет.

— Ну и ладно.

Он надевает гражданские туфли и невольно морщится.

— Порядком жмут.

— Не хочешь — не надевай.

— Еще чего, именно так попался Серюзье. Ничего, потерплю.

Они стоят друг против друга в старомодной одежде, они друг другу насмешливо улыбаются. Брюне поворачивается к хохочущим Тибо и Буйе: эта пара выглядит куда естественней.

— Спрячьте-ка это, — говорит Тибо. Он протягивает им две плоские фляги:

— Это для воды.

Брюне сует флягу в задний карман и спрашивает:

— А плащи…

— Оп! Вот и они!

Буйе и Тибо с нарочитым подобострастием помогают им надеть плащи, потом отступают и заливаются смехом.

— Ой, не могу! Вот так рожи — ни на что не похожи![22] Тибо критически оглядывает Брюне.

— Только осторожно: не зацепитесь плащами за колючую проволоку: вы отвыкли от них.

— Не волнуйся, — успокаивает его Брюне.

Еще немного посмеявшись, они умолкают, их взвинченная веселость гаснет. Брюне раскладывает по карманам карту, фонарь и компас. Вдруг он осознает, что готов, и у него холодеет спина.

— Ну вот! — говорит он. Викарьос вздрагивает и повторяет:

— Вот.

Неловкими руками он медленно застегивает плащ. Брюне ждет, он пытается оттянуть время. Готово: последняя пуговица в петле, между ними и ночью больше ничего нет. Брюне поднимает глаза, он смотрит на скамейку, на койки, на промасленный фитиль ночника, на мак, пританцовывающий на конце фитиля, на черный дым, вьющийся к потолку, на большие, такие знакомые вращающиеся тени: здесь так тепло, так пахнет человеком и пылью; ему кажется, что он покидает свой очаг. Тибо и Буйе сильно побледнели.

— Чертовы счастливчики! — говорит Тибо.

Из великодушия он делает вид, что завидует им; Викарьос качает головой и тихо произносит:

— Мне страшно.

— Брось, — подбадривает его Брюне. — Эту минуту надо пережить: как только мы окажемся по ту сторону, все пойдет, как по маслу.

— Я не этого боюсь. — Викарьос облизывает пересохшие губы: — Что нас там ждет?

Брюне чувствует мимолетное неприятное покалывание в сердце и не отвечает. Ночь: в конце пути — Париж. Нужно будет начинать жить заново. Тибо поспешно говорит: