Владычица озера - Анджей Сапковский

— Но приказ…

— Задом я давлю такие приказы!

— Если мы не закроем брешь, — перекричала рев Сладкая Ветреница, — Черные прорвут фронт. Фронт прорвут! Раскрой мне ряды, Барклай! Я ударю! Я прорвусь!

— Вырежут вас, прежде чем доберетесь до пруда! Погибнете там зазря.

— Так что ты предлагаешь?

Краснолюд выругался, сорвал с головы шишак, хватанул им о землю. Глаза у него были дикие, налитые кровью, страшные.

Чикита, напуганная криками, плясала под корнетом насколько позволяла теснота.

— Давай сюда Ярпена Зигрина и Денниса Кранмера! Мигом!

Оба краснолюда вырвались из яростного боя, это было видно с первого же взгляда. Оба были в крови. Стальной наплечник одного носил след настолько сильного удара мечом, что пластины встали торчком. У другого голова была обвязана тряпицей, сквозь которую проступала кровь.

— Все в порядке, Зигрин?

— Интересно, — вздохнул краснолюд, — почему все об этом спрашивают?

Барклай Эльс отвернулся, отыскал взглядом корнета и впился в него глазами.

— Стало быть так, самый младший сын Анзельма, — прохрипел он. — Король и коннетабль приказывают нам прийти и поддержать их? Ну, так раскрой глаза шире, корнетик. Будет на что посмотреть.

— Холера! — рявкнул Русти, отскакивая от стола и размахивая скальпелем. — Почему? Чертов хрен, почему так должно быть?

Никто ему не ответил. Марти Содергрен только развела руками. Шани наклонила голову. Иоля шмыгнула носом.

Пациент, который только что умер, глядел вверх, глаза у него были неподвижные и стеклянные.

— Бей-убивай! На погибель сволочам!

— Равняйсь! — рычал Барклай Эльс. — Держи шаг! Держи строй! И плотней! Плотней, мать вашу так-растак!

«Мне не поверят, — подумал корнет Обри. — Ни за что мне не поверят, когда я стану об этом рассказывать. Этот квадрат дерется в полном окружении… Охваченный со всех сторон кавалерией, разрываемый на части, его рубят, давят, колют… И этот квадрат идет. Идет ровный, плотный, даже со щитами. Идет, переступая через трупы и топча их, толкает перед собой конницу, толкает перед собой элитную дивизию „Ард Феаинн“. И идет».

— Бей!

— Держи шаг! Держи шаг! — рычал Барклай Эльс. — Держи строй! Песню, курва ваша мать, песню! Нашу песню! Вперед, Махакам!

Из нескольких тысяч краснолюдских глоток вырвалась знаменитая махакамская боевая песня.

Ху-у! Ху-у!Строй держи! Печатай шаг!Мы прикроем ваш бардак!Нам не греться на печи!В бой! Вперед, бородачи!Ху-у! Ху-у!

— Бей-убивай! Вольная Компания! — В грозный рев краснолюдов врезалось, словно тонкое жало мизеркордии, высокое сопрано Джулии Абатемарко. Кондотьеры, вырываясь из строя, нападали на атакующих квадрат конников. Все это граничило с самоубийством. На наемников, лишенных защиты краснолюдских алебард, пик и щитов, обрушилась вся мощь нильфгаардского напора. Рев, крик людей, конский визг заставили корнета Обри невольно скорчиться в седле. Кто-то ударил его в спину, он почувствовал, как вместе с увязшей в толпе кобылой движется в сторону самого страшного столпотворения, самой жуткой резни. Обри крепче сжал рукоять меча, которая вдруг показалась ему скользкой и ужасно неудобной.

Через мгновение, вынесенный перед линией щитов, он уже рубил налево и направо, как безумный, и орал, как спятивший.

— Еще раз! — услышал он дикий крик Сладкой Ветреницы. — Еще одно усилие! Держитесь, парни! Бей-убивай! За дукаты, что как солнце золотые! Вольная Компания!

Нильфгаардский конник без шлема, с серебряным солнцем на плаще, ворвался в строй, поднялся на стременах, страшным ударом топора повалил краснолюда вместе со щитом, рассек голову другому. Обри вывернулся в седле и рубанул наотмашь. С головы нильфгаардца отлетел большой покрытый волосами кусок, сам он рухнул на землю. В тот же момент корнет тоже получил чем-то по голове и свалился с седла. Из-за давки он не сразу оказался внизу, несколько секунд висел, тонко визжа, между небом и землей и боками двух лошадей. Но хоть он досыта набрался страха, боли почувствовать не успел. Когда же наконец упал, подкованные копыта почти тут же размозжили ему череп.

Спустя шестьдесят пять лет старушка, которую попросили рассказать о том дне, о Бренненском поле, о краснолюдском квадрате, двигавшемся к Золотому Пруду по трупам друзей и врагов, усмехнулась, еще сильнее сморщив уже и без того сморщенное и темное, как сушеная слива, лицо. Раздраженная — а может, только прикидывающаяся раздраженной, — она махнула дрожащей, костлявой, чудовищно скрученной артритом рукой.

— Никак, — зашепелявила она, — ни одна сторона не могла одолеть другую. Мы-то были внутри. В окружении. Они — снаружи. И мы просто-напросто убивали друг друга. Кхе-кхе-кхе… Они нас, мы их…

Старушка с трудом сдержала приступ кашля. Те из слушателей, которые были ближе, заметили на ее щеке слезу, с трудом пробивающую себе дорогу среди морщин и старых шрамов.

— Они были такими же мужественными, как и мы, — бормотала бабулька, которую некогда звали Джулией Абатемарко, Сладкой Ветреницей из Вольной Кондотьерской Компании… — Кхе-кхе-кхе… Мы были равно мужественными. И мы, и они.

Старушка замолчала. Ненадолго. Слушатели не торопили ее, видя, как она улыбается своим воспоминаниям. Своей храбрости. Маячившим в тумане забвения лицам тех, что геройски погибли. Лицам тех, что геройски выжили… Для того, чтобы потом их подло прикончила водка, наркотики и туберкулез.

— Да, мы были равно мужественны, — закончила Джулия Абатемарко, — ни одной стороне не удавалось набрать столько сил, чтобы быть более мужественной. Но мы… Нам удалось быть мужественными на одну минуту дольше.

— Марти, очень тебя прошу, дай нам еще малость своей чудесной магии! Еще совсем немного! В животе у этого бедолаги сплошная каша, вдобавок приправленная множеством проволочных колечек от кольчуги! Я ничего не могу сделать, он дергается, словно рыба, которую потрошат живьем! Шани, черт побери, держи крючки! Иоля! Спишь, язви тебя? Зажим! Заа-ажим!

Иоля глубоко вздохнула, с трудом сглотнула слюну, заполнявшую рот. «Сейчас я грохнусь в обморок, — подумала она. — Не выдержу, не вынесу больше этой вони, этой чудовищной мешанины запахов — крови, блевотины, кала, мочи, содержимого кишок, пота, страха, смерти. Не выдержу непрекращающегося крика, воя, скользких окровавленных рук, цепляющихся за меня, словно я и верно их спасение, их бегство, их жизнь… Не перенесу бессмысленности того, что мы здесь делаем. Потому что это бессмысленность. Одна огромная, гигантская, бессмысленная бессмысленность.