Полнолуние - Андрей Дмитриевич Блинов

Сегодня Митька попросила у мастера Евдокии Петровны самую красивую пряжу, чтобы сделать самый красивый узор. Если Митька захочет, машина сделает для нее все, что может. А машина может бесконечно много.

Евдокия Петровна взглянула на Митьку строго:

— Что еще выдумала? Машина-то настроена…

— Тетечка Дусечка! — взмолилась та Митька, которая ходила когда-то в штанах, а не эта совсем взрослая — хоть завтра замуж — девушка. — Как я вас прошу, вы даже представить не можете!

Евдокия Петровна еще раз строго взглянула на нее из-под черных бровей и молча начала переналаживать машину. Она всегда немножко баловала Митьку. Переналадила, включила, проверила. Исправно работали все механизмы.

Дремотно стрекотала, щебетала, пощелкивала машина. Мягко двигались рычаги, рычажки, мягко журчали передачи. Митька всю смену не отходила от нее, только в обеденный перерыв сбегала в буфет, выпила прямо из горлышка бутылку кефира, а потом всухомятку съела слойку. Словно предчувствуя, что та или иная деталь машины может устать и сфальшивить, Митька приходила ей на помощь, проверяла, поправляла, и машина работала терпеливо и неустанно, и Митька чувствовала ее, как себя. То и дело падали готовые носки в приемник. Никогда раньше они не падали с такой поспешной готовностью. И они были такие чудесные, что их хотелось долго держать в руках, прижимая к груди. Просто чудо, что люди придумали такую машину, что она делает такие необыкновенные носки. Митька еще не знала, что эти носки можно купить и подарить ему на день рождения. Она еще не знала, что носки можно дарить. Ей на дни рождения дарили разные безделушки, которые никогда в жизни ей не пригодятся. И потому Митька ни разу не подумала о нем и о носках вместе. Но она весь день думала о нем. Просто невозможно было о нем не думать.

Как здорово, что есть он и что есть фабрика, и добрая тетя Дуся, и хорошие машины, и прочная нить, которая за день ни разу не порвалась. Если бы не было фабрики, что бы она делала весь день? У нее не хватило бы терпения ждать его, и она, наверно, бросилась бы в море с крутого берега и поплыла навстречу кораблю-лебедю.

Евдокия Петровна весь день поглядывала на свою балованную и радовалась за нее и грустила, что у самой-то вот это прошло-прокатилось. Горькая была молодость, военная.

Не стерпела Евдокия Петровна, подошла к Митьке. Спросила, кладя руку на плечо:

— Пришло, Людмила? — Она впервые назвала ее так, будто впервые увидела, что она уже никакая не Митька.

— Что пришло? — не поняла Митька и взглянула на уточины и затревожилась.

— Ну это самое…

Митька поняла. Потупилась, будто виноватая. И вот вспыхнула вся, зарделась, расцвела и ничего не сказала.

— Да, у всех бывает… Как почка на дереве весной, так и сердце должно открыться. Не запрешь его, бабье-то, неудержимое.

Митька промолчала. В ней все ныло от усталости и все пело от предчувствия чего-то необыкновенно радостного.

— Хорош ли хоть? Так бы и отдала тебе свое бабье, мудрое, как оно нужно в твои годы бывает! А потом уж и ни к чему оно. Только жалость одна, что не было вовремя.

— Что вы, тетя Дуся… — едва смогла выговорить Митька, а сама подумала о том, какая она счастливая и мудрость ей ни к чему, потому что все ясно без всякой мудрости. И тут она вспомнила, как он загрустил, когда она не разрешила ему обнять и поцеловать ее, и, уходя, оглянулся, когда прошел половину трапа. А если бы она разрешила, он оглянулся бы не один раз. И еще она подумала о том, как он страдает и мучается, взяв с чего-то в голову, что раз она не разрешила, значит, не любит. Это же надо только вообразить!..

Она заплакала горько и неутешно, и никакие расспросы подруг не могли вырвать из нее ни единого слова. Только когда все разошлись и рядом с ней осталась одна тетя Дуся, Митька с трудом выговорила:

— Я ему не разрешила…

— Что ты ему не разрешила? — голос Евдокии Петровны звучал строго.

— Обнять… Он хотел обнять меня. Поцеловать… на народе!

— Ну и правильно. Не реви. Руки у них всегда длинные. Вот и распускают, — сказала тетя Дуся.

А соседка по станку, жена рыбака, заметила осуждающе:

— Дура, все моряки так прощаются. Суровые люди, а сердцем что дети — чувствительные.

— Знаю я их чувствительность! — сказала сердито тетя Дуся. — Таким только своего достичь. Пока он не достиг, он под твоим окошком денно и нощно торчать будет.

«Откуда она знает?» — с ужасом подумала Митька.

А тетя Дуся продолжала:

— Ну и как такого не пожалеешь? Как такому не поверишь? Из-за жалости и слепой веры сколько мы, бабы, ошибок делаем!

«И я его жалею. И я ему верю. Все точно», — подумала Митька.

А тетя Дуся не унималась:

— Ничего не знаешь о человеке: работяга он или ленив, честен или вороват, смел или так себе — тряпка, голодом будет тебя морить или нежить будет, а вот полюбит глупое сердце — нет силы остановить.

«И я ничего о нем не знаю, — подумала с испугом Митька. — И я полюбила — нет силы остановить».

— А когда в тебе слабинку увидит, начнет капризы вытворять, обиды показывать.

«А может, и он такой?» — подумала Митька, и что-то вдруг погасло в ней. Ей вдруг показалось, что она больше никогда не будет радоваться, и сделалась такой же старой и мудрой, как мастер тетя Дуся.

И все кругом стало обычным, как было раньше.

3

«Мудрости» Митьке хватило ненадолго. Уже через час после того, как она вернулась домой с работы, ее потянуло к окну, чтобы взглянуть на море. Она знала, что его кораблю быть еще рано, но все-таки глядела на море и думала, что все то, о чем говорила тетя Дуся, к нему не относится. Он совсем другой, ее моряк Миша Коршунов. Он и работящий, и смелый, и честный, и добрый. Он не может быть другим. Просто невозможно, чтобы он был другим. И она стала ждать его.

Она ждала долго. Так долго, будто начала ждать еще в тот далекий ледниковый период, когда по земле запросто разгуливали мамонты. Учитель истории, она помнила, так красочно рассказывал о них, будто видел их своими глазами.

Тучи, сгустившиеся над морем, чем-то походили на стадо громадных мохнатых мамонтов, и от них веяло холодом. Она не знала, как трубят мамонты и вообще трубят ли они. Но когда над