Путешествие Черного Жака - Андрей Егоров

Иногда, впрочем, он был тих, говорил медленно и размеренно, чем также вызывал у меня жуткое раздражение и острые приступы голодной ненависти… Иногда я думал, что неплохо бы убить его и обглодать жирную руку, которой он любил размахивать у меня перед носом. Судя по всему, она была очень вкусной, такой питательной, налитой соком жизни…

– Я вижу, как ты переживаешь, – говорил одноглазый надсмотрщик, – но все твои переживания тщетны, как все сущее, тебе следовало бы подходить ко всему происходящему философски. Люди… Они переживают по поводу денег, материальных ценностей, их заботит положение, занимаемое в обществе. Они сходят с ума при одной мысли о том, что может с ними произойти в дальнейшем, представляют себе нечто страшное, поддаются депрессивному состоянию, уходят в себя или в запой… А вот для тебя дорога жизни уже стала ясной и прямой. Ты определился: трудишься на руднике, добываешь руду для короля, а мы тебя кормим. Будущее твое очевидно. Настоящее определено. В сущности, ты можешь чувствовать себя счастливейшим человеком – ведь для тебя жизнь проста и наполнена смыслом, и не каким-нибудь, а самым что ни на есть великим… Смыслом созидательного труда…

Он был большой философ, очень большой, эта одноглазая сволочь. Я бы мог с ним подискутировать, сказать что-нибудь умное – видят небеса, мне было что ему ответить, – но только в несколько иной обстановке: скажем, он был бы привешен за ноги над пропастью или я переворачивал бы его на вертеле, не забывая поминутно дуть на угли, чтобы корочка лучше прожарилась…

Людоедские мысли просыпались у меня все чаще и чаще. Я уже совершенно беззлобно вспоминал Латуния Цизерания Четырнерия. Кажется, я начинал его понимать. Некоторых людишек, честное слово, не грех и сожрать, а лучше всего проглотить целиком – вместе с башмаками, чтобы даже воспоминаний от них не осталось. И обязательно этот фокус надо проделать с каждым любителем пофилософствовать.

Грязный, в каменной крошке и грязи с головы до ног, одетый в жалкие лохмотья, с натруженными до кровавых мозолей ладонями, когда мышцы мои болезненно отзывались на всякое движение, я был совсем не расположен вести диспуты. Он же, усевшись на табуреточку или камень за моей спиной, почесывал свою внушительную переносицу и продолжал медленно и утробно вешать:

– Общество превращает человека в тупую скотину, каждый день приносит тебе разочарования, ты спешишь куда-то, чтобы заработать себе на жизнь, вместо того чтобы вдуматься в происходящее вокруг, переосмыслить его, внимательно рассмотреть в спектре собственного восприятия… И проанализировать, понять. Под лупой твоего спокойного восприятия все уже не кажется столь значительным…

Басовитые раскаты его голоса не удавалось заглушить даже сильными ударами заступа, когда я отбивал породу. Я старался бить так сильно, чтобы его не слышать, что плохо у меня получалось – в последнее время я здорово ослаб. Если так пойдет дальше, то мне суждено сгинуть в этих рудниках под мерные философствования одноглазого тюремщика. Щеки мои ввалились, а взгляд потерял былой блеск.

Он же всегда выглядел хорошо искушавшим, его лицо лоснилось от жира, а вечно набитый вкусной едой живот выдавался далеко вперед, так что философствовал он всегда с искренним наслаждением и явно получал удовольствие от своих примитивных умозаключений и от жизни, которую вел.

– Вот ты, Жак, молодой, здоровый, умный, и вдруг оказался здесь. А я, страшный, толстый, одноглазый, сижу и командую тобой – ну разве это справедливо? По-твоему, конечно, нет, а по-моему, все в этом мире предопределено. Ты преступник – и должен отбывать наказание. Я надсмотрщик – и должен направить тебя на путь истинный. Нет. Решительно все предопределено в этом мире. Вот, например, я глаза лишился. И что же, переживаю по этому поводу? Нет, я подошел к этому вопросу философски: если я глаза лишился, значит, так оно и должно быть, значит, кто-то хочет, чтобы я через свое одноглазие истину какую-то увидел, и я ее вижу, видит бог, вижу, а если бы был двуглазым – так и остался бы слепым. Согласен со мной?

– Угу, – угрюмо буркнул я, и изо всех сил ударил молотком в камень, так что отдельные искры долетели даже до моего мучителя.

– А с другой стороны, если вдуматься, – он замолчал ненадолго, а потом продолжил: – все в мире относительно… Вот я, например, воспринимаю потерю своего глаза философски, а ты наверняка воспринял бы отсутствие глаза, как зло… Или взять хотя бы холодец? Вот ты любишь холодец?

Я почувствовал, как моя спина заходила ходуном, а руки задрожали. Я бы все отдал за кусочек холодца…

– Все бы отдал за кусочек? Не так ли? – Надсмотрщик усмехнулся. – А я, веришь ли, его терпеть не могу. Да что там терпеть не могу… Меня просто тошнит от холодца…

Я и не заметил, как рот мой наполнился слюной и она потекла по подбородку. Я продолжал методично врубаться в горную породу, отколупывая киркой большие ее куски… «Будь проклят это дьявольский архитектор!»

Вечером я лежал на куче гнилой соломы и слушал, как сипло дышат другие каторжники. Кто-то стонал в дальнем углу и просил дать ему воды, но никто даже не пытался помочь ему. Воды у нас не было и быть не могло, и, если этот несчастный просил принести ее, значит, он уже был далеко отсюда: наверное, представлял, что он дома, лежит на пышной перине и просит свою супругу принести ему стакан холодной, кристально чистой воды. Ему было гораздо лучше, чем нам: мы все еще оставались узниками Катара и завтра нам предстояло снова подниматься и идти на каторжную работу.

– Мы все подохнем тут! – вдруг истерично проорал кто-то.

Такие выкрики по ночам были нередки. У людей постоянно сдавали нервы, они уже не могли себя контролировать, они уставали бороться за жизнь и в этом состоянии совершали разные глупости – кто-то бросался на охрану, кто-то пытался убежать в тяжелых кандалах, а некоторые нападали на товарищей по несчастью и даже пытались их съесть.

– Тише ты, – прошипел кто-то, послышался тяжелый звук удара и хруст ломаемых костей.

Вместо того чтобы замолчать, тот, кто получил удар, бешено заорал.

В пещеру ворвались надсмотрщики, они принялись охаживать всех длинными хлыстами, пока месиво людей на соломе не замерло, вжавшись друг в друга и в землю, застыв, словно куча живых мертвецов.

– Так-то, – с довольным видом отметил один из надсмотрщиков, – и смотрите у меня!

– У нас тут дохляк, – проговорил чей-то сдавленный хриплый голос.

– Мертвецов заберем завтра, когда отправитесь на работу, у нас тут идеальный порядок. – Надсмотрщик хлопнул себя кнутовищем по сапогу. – Так что лучше не вякай, а то я запомню твое лицо и как-нибудь потопчусь на нем…