Признаюсь: я жил. Воспоминания - Пабло Неруда

Неразлучно с испанским языком

Я родился в 1904 году. В 1918 году впервые напечатали мое стихотворение. В 1923 году вышла в свет моя первая книга «Собранье закатов». Эти мемуары я пишу в 1973 году. Значит, минуло пятьдесят лет с того волнующего момента, который переживает поэт при первом крике своего печатного творенья – беспокойного, живого, требующего к себе внимания, как любой новорожденный ребенок.

Когда всю жизнь проводишь с одним языком, когда видишь его во всю длину, ворочаешь с боку на бок, тормошишь, гладишь по животу, ерошишь ему волосы – это уже такая близость, при которой он становится частью тебя самого. Так у меня получилось с испанским языком. У разговорного языка свои измерения. А язык, на котором мы пишем, достигает порой самой непредвиденной протяженности. Писатель раскрывается в том, как он использует этот язык, который может быть для него одеждой или кожей собственного тела; язык со своим дыханьем, с рукавами, заплатами, пятнами крови и пота… Ведь это и есть стиль.

Я жил в эпоху, взбудораженную революциями во французской культуре. Они очень привлекали меня, но ни одна не пришлась мне впору. Уидобро, наш чилийский поэт, взял на себя заботу о французских модах и блистательно приспособил их к своему существованию и самовыражению. Мне думается, он не раз превосходил французские образцы. Нечто похожее, но более масштабное, произошло, когда в испанскую поэзию вторгся Рубен Дарио. Но Рубен Дарио – это громадный зычноголосый слон, который перебил все стекла целой эпохи испанского литературного языка, для того чтобы в нее проник свежий воздух. И он проник.

Порой нас, латиноамериканцев, и испанцев разъединяет испанский язык. Скорее, нас делит надвое дух языка. Стылая красота Гонгоры не подходит для наших широт, а ведь нет, пожалуй, испанской поэзии, даже самой новейшей, без привкуса гонгоровской пышности. Наш американский покров создан из раздробленного камня, из раскрошенной вулканической лавы, из глины, пропитанной кровью. Мы не умеем шлифовать стекло. В стихах наших изощренных приверженцев изящной словесности – гулкая пустота. Достаточно одной капли вина «Мартина Фьерро»[211] или темно-янтарного меда Габриэлы Мистраль, чтобы понять, что этим ювелирным поэтам самое место в салоне, где они чинно стоят, как вазы с чужеземными цветами.

После Сервантеса испанский язык покрылся позолотой, он приобрел придворную изысканность и утратил дикую силу, которой его наделили Гонсало де Берсео[212] и «Протопресвитер Итский»,[213] утратил плотскую детородную страсть, что еще пылала в Кеведо. То же произошло в Англии, во Франции, в Италии. Необузданный, безудержный язык Чосера,[214] Рабле был выхолощен; в тончайшей петрарковской выделке засверкали всеми гранями изумруды и бриллианты, но источник подлинного величия стал иссякать.

Этот источник под стать цельному человеку, с льющейся через край щедростью и широтой чувств.

Именно эта проблема встала передо мной, хотя я не формулировал ее так, как сейчас. И если моя поэзия имеет какую-то значимость, то причиной тому ее стремление к пространству, к безграничности, стремление, которому тесно в четырех стенах. Я сам должен был перейти свою границу, но линию ее я никогда не проводил за кулисами чужестранной культуры. Я старался остаться самим собой и достичь такой же необозримой протяженности, какая есть у земли, на которой мне выпало родиться. Другой поэт нашего континента помог мне идти этим путем. Это – Уолт Уитмен,[215] мой товарищ из Манхаттана.

А страдают пусть критики

По сути, «Песни Мальдорора» – роман в духе тех, что печатались в воскресных приложениях газет. Не забывайте, что его автор Изидор Дюкас взял псевдоним «граф де Лотреамон» из романа, который был написан в 1837 году мастером авантюрно-демонических сюжетов – Эженом Сю.[216] Но мы знаем, что уругвайский Лотреамон ушел дальше французского Лотреамона. Он спустился куда ниже – ему хотелось стать поэтом ада. Он поднялся куда выше – ему хотелось стать проклятым архангелом. В непомерности своих страданий Мальдорор сочетает браком Небеса и Ад. Гнев, восторг и предсмертная агония нагнетают волны дюкасовской риторики. Мальдорор – это Мальдолор.[217]

Но Лотреамон увидел новые пути своего творчества, он отрекся от мрачного лика и написал предисловие к задуманному циклу оптимистических, жизнеутверждающих стихов, которые так и не сумел закончить. В Париже его настигла смерть. За несбывшееся обещание перемены, за порыв к доброте, к духовному здоровью поэта подвергли суровой критике. Его почитали за страдание и осудили за стремление к радости. Поэту положено мучиться и страдать, пребывать в отчаянии и неотступно писать скорбные стихи. Так считали люди определенных кругов, определенного класса. Этому категоричному повелению покорились многие поэты. Покорились непреложности страдания, которое навязывалось неписаными, но неумолимыми законами. Невидимые законы обрекли поэтов на трущобы, на рваные башмаки, на больницы, на морг. II все были довольны. Минутные слезы празднику не помеха.

С тех пор многое изменилось, ибо изменился мир. И мы, поэты, внезапно возглавили бунт радости. Писатель-мученик, писатель, распятый на кресте, – это приобщалось к ритуалу счастливого благополучия, придуманному капитализмом на его закате. Ловкие воспитатели буржуазного вкуса возвеличили страдание, утверждая, что лишь в нем источник подлинного вдохновения. Безумство и душевные муки стали рецептами поэтического творчества. Гёльдерлин – лунатик и страдалец, Рембо – неприкаянный бродяга, Жерар де Нерваль,[218] повесившийся на фонаре в жалком закоулке, – все они не только явили миру пароксизм красоты, но и прочертили долгий путь мучений. Этот путь в терновом венце стал неизбежностью, догмой творчества.

Дилан Томас[219] – последний, кому было предопределено попасть в список мучеников.

Странно, что взгляды толстокожей и отставшей от времени буржуазии еще властвуют над некоторыми умами. Над умами тех, кто не может услышать, как бьется пульс на носу нашей планеты, вдыхающей все запахи грядущего.

Некоторые критики явно принадлежат к семейству тыквенных: боясь не поспеть за модой, они изо всех сил тянутся своими усиками туда, где полыхает ее недолговечный цветок, но их корни увязают в прошлом.

Мы, поэты, имеем право быть счастливыми, если мы едины с нашим народом, с борьбой за его счастье.

«Пабло – один из немногих счастливых людей, которых я знаю», – сказал Эренбург в какой-то из своих книг. Пабло – это я. И Эренбург не ошибся.