В водовороте - Алексей Писемский

– Ах, какая негодяйка, скажите!.. – произнес старик, выпучивая даже глаза от страха и удивления.

– Ужасная негодяйка!.. И как же после этого можно ее держать?

– Держать ее нельзя!.. – согласился старик. – Только как это сделать мне?

– Ну, уж там как-нибудь сделайте! – заключил Николя и ушел, зная, что достаточную искру бросил в легко воспламеняющуюся душу отца.

Надобно сказать, что сам старик Оглоблин ничего почти не видел и не понимал, что вокруг него делается, и поэтому был бы человек весьма спокойный; но зато, когда ему что-либо подсказывали или наводили его на какую-нибудь мысль, так он обыкновенно в эту сторону начинал страшно волноваться и беспокоиться.

– Пожалуй, они в самом деле дом сожгут! Что с них возьмешь? – повторял он сам с собой, оставшись один; а потом, по всегдашнему обыкновению, послал позвать к себе на совет Феодосия Иваныча.

– Эта… кастелянша новая, – начал он, стараясь сохранить строгий начальнический вид, – живет… как мне говорили, с поляком одним?

– Кто вам говорил это? – спросил Феодосий Иваныч, делая мину, весьма похожую на мину начальника, и вместе с тем глаза его были покрыты каким-то невеселым туманом.

– Сын мне говорил!.. Николя!.. – отвечал ему старик опять строго.

Как будто что-то вроде грустной улыбки пробежало по губам Феодосия Иваныча.

– А Николаю Гаврилычу кто это сказывал? – спросил он явно уже грустным голосом.

– Смотритель дома сказывал… горничная ее сказывала… солдат, что у ворот стоит, говорил. Как ее после этого не выгнать?..

– Выгоняйте! – произнес грустно-насмешливо Феодосий Иваныч.

– Но как это сделать?

– Надо как-нибудь сделать! – отвечал Феодосий Иваныч неопределенно; но по выражению его лица видно было, что он знал, как это сделать.

– Надо!.. Надо!.. Да говорите же, как это сделать? – закричал, наконец, на него начальник.

Феодосий Иваныч при этом еще больше надулся.

– Позовите этих – смотрителя, горничную и сторожа, расспросите их… – отвечал он тем же неохотливым тоном.

– Ну, позовите!

Феодосий Иваныч пошел.

– Она ведь дом сожечь может! – крикнул ему вслед начальник, как бы желая внушить ему важность дела.

Но Феодосий Иваныч не обратил на это особенного внимания и через несколько времени привел в присутствие смотрителя дома, горничную Елены и сторожа.

Генерал начал расспрашивать прежде всех смотрителя, как более умного и толкового человека.

– Эта… госпожа Жиглинская… кастелянша, как слышал я, в связи с поляком Жуквичем?

Смотритель при этом приподнял плечи вверх и вскинул немного глаза в потолок.

– Надо быть, ваше превосходительство, что так! – проговорил он.

– И я слышал… что у них ночью огонь… часов до трех бывает.

– Было это, ваше превосходительство, раза четыре это было! – отвечал смотритель.

– Чтобы не было у меня вперед этого! Никогда не было! – закричал вдруг генерал и погрозил даже пальцем смотрителю. – Я теперь ее выгоняю вон!.. Но она… все еще, может быть, проживет тут… день и два… чтобы совсем у ней не было в эти дни огня… совсем!.. Я с вас спрошу, – вы мне за то ответите!

– Не будет, ваше превосходительство, у ней огня никакого-с!.. Слушаю-с!.. Совсем никакого не будет! – успокоивал его смотритель, как видно, насквозь знавший своего начальника, а потому нисколько не смутившийся от его крика.

– Чтоб и не было! – повторил еще раз старик и с тем же раздражительным тоном обратился к горничной Елены:

– У твоей госпожи есть возлюбленный?

– Никак нет-с, ваше превосходительство! – заперлась было та на этот раз, струсивши до слез.

– А я знаю, что есть! – крикнул на нее старик.

Горничная при этом только как-то вильнула от страха животом.

– Ты видел, как госпожа Жиглинская уезжала по вечерам с Жуквичем? – перекинулся старик к сторожу.

– Уезжала, ваше превосходительство, часто уезжала! – отвечал тот.

– Ну, а теперь что делать? – спросил Оглоблин совсем другим тоном Феодосия Иваныча, стоявшего несколько вдали и смотревшего каким-то Мефистофелем на всю эту сцену.

– Их вот отставьте в сторону, а позовите самое Жиглинскую.

Генерал после этого строго позвонил.

Явился сторож.

– Госпожу Жиглинскую ко мне! – сказал он тому каким-то зловещим голосом.

Сторож побежал исполнить его приказание.

Елена пришла, несколько удивленная таким приглашением. При виде ее представительной и шикарной наружности старик несколько утратил свой чересчур начальнический вид и, даже привстав на своем месте и опершись, по обыкновению, на локотки рук своих, начал, держа лицо потупленным к столу:

– Вы-с… производите в доме… беспорядки, которые я не могу допустить.

– Какие беспорядки? – спросила Елена, взглядывая с недоумением на стоявших в стороне смотрителя, сторожа и свою горничную и полагая, что не последняя ли что надурила.

– У вас, – продолжал старый генерал, – бывает человек, который не должен… никак здесь бывать.

– Какой человек у меня бывает? – продолжала Елена, все еще не совсем хорошо понимая.

– Господин Жуквич у вас бывает!.. – произнес старик более уже строгим голосом.

– Почему же он не должен бывать у меня? – спросила Елена.

– Потому-с… потому, что он поляк!

– А разве полякам запрещено бывать у своих знакомых?

– Запрещено-с!.. И я ему запрещаю… бывать у вас.

– Но вы не можете этого запретить мне! – возразила Елена.

– Могу-с!.. Вы вот ездите с ним по ночам… и прекрасно!.. Поезжайте к нему и сидите там у него.

Говоря это, старик все более и более возвышал свой голос.

Елена, в свою очередь, тоже вся вспыхнула, и глаза ее загорелись неудержимым гневом.

– Как вы смеете на меня так кричать, – я не служанка ваша! – заговорила она. – Хоть бы я точно ездила к Жуквичу, вам никакого дела нет до того, и если вы такой дурак, что не умеете даже обращаться с женщинами, то я сейчас же уволю себя от вас! Дайте мне бумаги! – присовокупила Елена повелительно.

– Как, я дурак? – воскликнул в свою очередь Оглоблин, откинувшись на спинку кресла. – Дайте ей бумаги!.. Как, я дурак? – повторил он, все еще не могши прийти в себя от подобной дерзости.

Феодосий Иваныч, по приказанию начальника, подал Елене бумаги, и та принялась писать прошение об отставке.

– На гербовой бы, собственно, следовало! – заметил ей Феодосий Иваныч.

– Все равно-с! Все равно-с! – закричал на него начальник. – Я дурак, а!.. Я дурак!.. Что я должен с вами сделать?

Елена на это ничего не отвечала и продолжала писать; а кончив прошение, она почти перебросила его к Оглоблину, а потом сама встала и вышла из присутствия.

– Она сумасшедшая, ей-богу, сумасшедшая! – говорил он, разводя руками.

Феодосий Иваныч, с своей стороны, саркастически улыбаясь, взял прошение и, как бы просматривая его, ни слова не говорил.

– Ну, ступайте и вы!.. Вы больше не нужны! – сказал Оглоблин призванным свидетелям.

Те вышли.

– Ведь она сумасшедшая, решительно!.. – повторил еще раз Оглоблин, прямо обращаясь уже к Феодосию Иванычу.

– Я не знаю-с!.. – отвечал тот.

– Ну, вы уж… вы не знаете… вы ничего не знаете! – опять вспылил Оглоблин.

– Да мне почему знать это? – отвечал опять грустно-насмешливым тоном Феодосий Иваныч и тоже ушел.

Читатель, может быть, заметил, что почтенный правитель дел несколько изменил тон обращения с своим начальником, и причина тому заключалась в следующем: будучи лет пять статским советником, Феодосий Иваныч имел самое пламенное и почти единственное в жизни желание быть произведенным в действительные статские советники, и вот в нынешнем году он решился было попросить Оглоблина представить его к этому чину; но вдруг тот руками и ногами против того: «Да не могу!.. Да это поставят мне в пристрастие!», и тому подобные пустые начальнические отговорки, тогда как, в сущности, он никак не мог помириться с мыслию, что он сам «генерал» и подчиненный у него будет «генерал», что его называют «ваше превосходительство» и подчиненному его будут тоже говорить «ваше превосходительство». Феодосий Иваныч, кажется, понял причину отказа и начал мстить своему благодетелю тем, что не стал ему давать советов ни по каким делам.

Елена возвратилась к себе почти обезумевшая от гнева. Она очень хорошо понимала, что все это штуки Николя, который прежде заставил отца определить ее на это место, а теперь прогнать; и ее бесило в этом случае не то, что Николя и отец его способны были делать подобные гадости, но что каким образом они смеют так нагло и бесстыдно поступать в своей общественной деятельности. В прежнем своем удалении от службы Елена еще видела некоторую долю хоть и предрассудочной, но все-таки справедливости: ее тогдашнее положение действительно могло произвесть некоторый соблазн на детей; а теперь она, собственно, выгнана за то, что не оказала благосклонности Николя Оглоблину. Что же это такое?.. Где, в каком варварском и диком государстве может быть допущен подобный произвол? На первых порах Елена думала было жаловаться и объяснить подробно причину, по которой ее лишили места. Но кому?.. И кто поверит ей? Николя же и родитель его очень хорошо могут наклеветать на нее все, что им будет угодно, чрез разных своих лакеев и сторожей… Елена даже заплакала от горя и досады. Как бы ни было, однако она должна была подумать, куда ей приклонить свою голову. На первое время Елена решилась переехать в ту гостиницу, где жил Жуквич, и велела своей прислуге укладываться. Маленький Коля ее, начинавший все говорить, заинтересовался этими сборами и начал приставать к своей няне.