Последний роман - Владимир Лорченков

Красная площадь совсем даже не красная, она серая, в булыжниках, и идти по ним страшно неудобно, особенно Дедушке Четвертому, который носит туфли на каблуке в пятнадцать сантиметров. Невысокий щеголь. Такие туфли в МССР будут только у него, да еще и председателя республики, Ивана Бодюла. В 1993 году туфли продадут внуки дедушки Четвертого, — на вещевом рынке Кишинева на месте бывшего аэродрома, — чтобы купить продуктов. Пока туфли новые. Дедушка Четвертый стоит в костюме и молдавской шапке — кушме — и улыбается, за ним Красная площадь и Кремль, за ним великий советский народ и прекрасное будущее, за ним Система. Он преуспевает. Член Союза Писателей, почетный член Союза журналистов МССР, разъезжает Дедушка Четвертый по республике, словно вестник будущего, намек на грядущее. Здравствуйте, мы из газеты «Советская Молдавия», а заодно и по разнарядке на культурный вечер в вашем клубе, да отчего же нет, по стаканчику, конечно. От бутылки вина не болит голова, а болит у того, кто не пьет ничего, ха-ха. Молдавия жирует. Изобилие шестидесятых выплескивается через край, занося в квартиру Дедушки Четвертого горы еды, моря выпивки, — и в какую квартиру! Три комнаты! Два балкона! Стены сочатся вином, в двухсотлитровой ванной плещется ароматный суп с лучшими и свежими продуктами, на перилах в подъезде сушатся связки чеснока и лука, вместо штор висят отрезы ткани, подвал заполнен картофелем, морковью и луком, с люстр свисают окорока и колбасы, масло течет по пальцам, из крана брызжет молоко. Задыхаемся в еде. Мешки конфет. Вот что вспомнит позже Мама Вторая о детстве и об отце, который девочке был не рад, и все ждал, когда же у него появится наследник. А теперь тост! Дорогие друзья, говорит симпатичный, умеющий болтать молдаванчик — так позже охарактеризует Дедушку Четвертого с неприязнью Бабушка Третья, — давайте выпьем за дружбу народов. К примеру, я. Сын народов украинского и молдавского, румынского и гуцульского, а вот моя жена — украинская молдаванка, чей прапрадед был, представьте себе, эфиоп! Да-да. Азербайджанцы восторженно перешептываются. Эфиоп в предках это престижно и напоминает о Пушкине, хотя во всех остальных смыслах ему до Пушкина далеко, понимает Дедушка Четвертый, просматривая свои записи на четвертушках бумаги, — тех после его смерти найдут в ванной и кладовке больше трех тысяч четырехсот штук. Внук найдет. Командировки в Москву. Каждый год Дедушка Четвертый станет фотографироваться на Красной площади, которая вовсе никакая не Красная, а серая, особенно на черно-белой фотографии. Улыбается. Почти все одинаково на снимках, кроме того, что узел галстука съезжает набок все сильнее, и лысина на голове Дедушки Четвертого все больше и больше, но он не переживает. Кушма прикроет. Шапка это колорит и необходимая деталь, по этим приметам национальная интеллигенция из республик узнает друг друга без слов, когда встречается в Москве. Украинцам — косоворотки, молдаванам — кушмы, белорусам — что-нибудь с вышивкой, ну и так далее. Сестрам по серьгам. Дедушка Четвертый женат счастливо, супруга красива, глаза большие, черные. Потомок эфиопов! Правда, Дедушка Четвертый знает еще, что он перед выбором, и пора определяться: будет ли он чиновником от литературы или, собственно, литератором. В СССР разницы нет. Много лет позже писатель Лоринков прочитает в записях философа Галковского, что писатель был в СССР профессией, и, — вспомнив отца матери, — согласно кивнет головой. Но если на самом деле, то разница есть, и Дедушка Четвертый спрашивает себя, готов ли он променять одно на другое, ведь, безо всяких сомнений, кое-каким талантом он обладает. Не Пушкин, но… Остаться функционером, написать производственный роман-другой, зажиреть, отупеть… или все-таки писать по-настоящему? Даже вопрос какой-то… производственный. Так что все ясно. Все разрешается само. Семья растет. Буду писать в стол. Рождаются, — один за другим, — мальчики, и Дедушка Четвертый, с облегчением положившись на провидение, носится по МССР, — обменивает положительные репортажи о колхозах-миллионерах на мешки с брынзой и грузовики с мясом. Меняет диссертации на тонны конфет, а те — на место в кооперативе, а уж то — на место в Аллее Славы местных классиков. Он может сделать так, что вы получите место на закрытом давно Армянском кладбище, — правда, придется за это «пробить» поездку внука директора кладбища в Болгарию на слет комсомольской молодежи, но это легко осуществить, потому что есть один человек в горсовете, и тому позарез нужна помощь в защите докторской, а вы ведь може… Бог обмена. Стремительный и тороватый Дионис. Знает всех. Может все. Сумеет обмануть и еврея, что в МССР дело, вообще-то, практически неосуществимое. На самом деле Дедушка Четвертый политик, просто он не очень это понимает, ведь политика в Советском Союзе это горячее обсуждение антиконституционного переворота в Чили и чтение бесполезных газетных статей про бесполезную Северную Корею, чем, например, увлекается его странный новый родственник, отец пацана, который бегает за дочкой, Мамой Второй. А знаешь, — скажет она Папе Второму как-то, — отец только и делал, что нес, нес да нес в семью. Словно огромный хомяк. Ага, скажет Папа Второй, и повернется набок, чтобы не захрапеть, когда уснет — а на спине он храпит всегда — и погладит жену по руке. Дедушка Четвертый устраивает детей в институты, племянников в университеты, дает кому надо, берет у кого можно, у него всегда три вакантных места в мясомолочном техникуме, и две вакансии на кондитерской фабрике «Букурия». Лекций не читает. Рассказывает студентам о том, о сем, они ему благодарны, зачеты ставит за приятную беседу, и Дедушка Четвертый со временем начинает беспокоиться из-за растущего живота, а с лысиной давно уже смирился. Носит портфель. Типичный советский национальный интеллигент, сказал бы Лоринков, увидев фотографию Дедушки Четвертого. За папку начальника и шапку-пирожок Богу душу продаст. Бог Дедушки Четвертого это семья. А еще женщины, так что каждый год в Москве, — кроме фотографирования на Красной площади, — у него есть еще один ритуал. Звонок, гостиница, десять рублей портье, конфеты, муж в командировке, я привез бутылочку чудесного вина. Каждое лето поездка на курорт Трускавцы, минеральные воды, симпатичные разведенки, это не говоря уж о массажистках, чайники с горлышками в виде рыбки, сине-белый фарфор, «Курорт Трускавец 1964», «Курорт Трускавец 1967», золотые кольца на пальцах буфетчиц, перстень у Дедушки Четвертого, — провинциал есть провинциал — и юбки. Короткие, длинные, не брезгует даже шерстяными, лишь бы было на ком задрать. Бабник страшный. Страшное прошлое и выкопанный отец больше не беспокоят, что же поделать, такова Бессарабия, здесь труп на трупе и трупом погоняет, мирные времена нашего края закончились здесь в начале века. Дедушка Четвертый его ровесник. На Комсомольское озеро ходить не любит. Я лучше дома посижу, пупсик, говорит он жене, и та ведет детей гулять, зная, что муж непременно приведет домой какую-нибудь потаскушку. Бесстыдник. Зато на детей молится. Женщины и семья. Вот что лучше всякого смирения вытравляет из Дедушки Четвертого мысли о настоящей литературе, и он окончательно становится обычным функционером средней руки: книг не читает, искусством не интересуется, в Союзах состоит ради благ, писать и думать забыл. Знать, не очень и надо было.