Ангелы Опустошения - Джек Керуак

–  Ну решайте наконец!  – немецкий юноша смотрит на него негодующе. А когда официант уходит принести мне жареные мозги и асперж холландез он говорит:

–  На фашей месте я пы от неко это не потерпел!  – Он отрезает мне это как фашист, на самом же деле как хорошо воспитанный немец или джентльмен с континента в любом случае, но с симпатией ко мне, однако я говорю:

–  Мне все равно.

Он указывает что кому-то должно быть иначе

–  Этот люти станут шестокий унд сапутут сфой место!

Я не могу объяснить ему что мне наплевать потому что я франко-канадский ирокезо-американский аристократ бретонско-корнуэльский демократ или даже битовый хипстер но когда официант возвращается немец делает так чтоб он побегал еще. Между тем девушка-немка весело наслаждается предвкушая наш шестидневный вояж с тремя приятными молодыми европейцами и даже поглядывает на меня с непосредственной человеческой улыбкой. (Я уже сталкивался с официальным европейским снобизмом когда прогуливался по Сэвил-Роу или Треднидл-стрит или даже по Даунинг-стрит и на меня пялились правительственные хлыщи в жилетках, которым лучше бы лорнетки подошли, и вся недолга.) Но на следующее утро меня бесцеремонно пересадили за угловой столик где я не так бы бросался в глаза. Сам бы я вообще предпочел есть на камбузе кладя локти на стол. Теперь же меня загнали к трем престарелым голландским учительницам, девочке 8-и лет и американской девушке лет 32-х с темными кругами разгула под глазами которая меня не доставала если не считать того, что махнула свои немецкие снотворные пилюли на мои марокканские («сонерилы») но ее снотворное на самом деле оказалось стимулянтом какой-то ужасающей разновидности который спать не давал.

Итак трижды в день я прокрадывался в свой уголок ресторана и приветствовал этих теток тусклой улыбкой. Рев веселого хохота подымался с моего прежнего немецкого стола.

В моей каюте был еще один старик, прекрасный старый голландец куривший трубку, но ужасным было то что его старуха-жена постоянно заходила подержать его за руку и поговорить, поэтому мне даже умыться возле раковины было неловко. У меня была верхняя койка где я читал денно и нощно. Я заметил что у пожилой голландской дамы была почти та же самая почти что хрупкая нежная белая кожа на лбу и бледно-голубые вены какие можно иногда увидеть на Рембрандтовом портрете… Между тем, поскольку наши каюты третьего класса располагались в корме судна, нас тошнотворно качало и кренило всю дорогу до самого Нантакетского Плавучего Маяка. Первоначальная толпа в ресторане убывала с каждым днем поскольку всех скашивала морская болезнь. В первый вечер за соседним столиком целый клан голландцев начал было ржать и жрать, все братья и сестры и родня ехавшая жить или в гости в Америку, но к тому времени как мы два дня как отошли от Саутгемптона только один сухопарый брат остался мрачно жевать все что ему ни приносили, подобно мне боясь что вся эта хорошая еда входившая в стоимость билета (  225) пойдет на помойку, даже заказывая добавки и угрюмо лопая их. Я сам заставлял нового молоденького официанта носиться туда и обратно за добавками десертов. Я не собирался пропускать ни единых взбитых сливок, тошнило или нет.

По вечерам веселенькие стюарды вечно организуют танцы с комическими шляпами но так было когда я надевал ветровку на молнии заматывался шарфом и мерил шагами палубы, иногда пробираясь на палубу первого класса и быстренько делая круги по пустому завывающему ветром променаду, там ни души. Я скучал по своему старому одинокому спокойному югославскому сухогрузу, однако, поскольку днем там в пустоту уставлялись все эти закутанные больные в палубных шезлонгах.

На завтрак я обычно ел холодный ростбиф с голландским хлебом с изюмом и в сахарной пудре за которым следовали обычная яичница с беконом и кофейник кофе.

Один раз американская девушка и ее светловолосая подруга-англичанка поволокли меня в спортзал, который вечно пустовал, только позже я понял что они вероятно хотели посексовать. Они с томлением пожирали глазами симпатичных моряков, наверное начитались романов о «судовых романчиках» и отчаянно пытались закрутить такой до Нью-Йорка. Немного помогло что я лично мечтал лишь о телятине и окороке запеченном в фольге. Однажды утром в тумане воды успокоились и остекленели и вот уже перед нами оказался Нантакетский Маяк за которым несколько часов спустя возник плавучий мусор Нью-Йорка включая пустую картонную коробку с надписью «СВИНИНА С БОБАМИ КЭМБЛА» при виде которой я чуть не расплакался от радости вспомнив Америку и всю ее свинину с бобами от Бостона до Сиэтла… и может быть те сосны в окне усадьбы поутру.

63

Итак я рванул из Нью-Йорка и вниз на Юга забрать маму, подогретый еще одним издательским авансом (  100)  – Остановившись лишь для того чтобы провести два дня с Элис которая теперь была мягкой и хорошенькой в Весеннем платьице и рада видеть меня – Несколько пив, немного любовок, немного слов шепотом на ушко, и вот уже я отчаливаю к своей «новой жизни» пообещав что вскоре ее увижу.

Мы с мамой упаковали все жалкие мусорки жизни и позвонили перевозчикам дав им единственный калифорнийский адрес который я знал, коттеджа Бена Фейгана в Беркли – Я прикинул что мы поедем туда автобусом, все три тысячи ужасных миль, снимем в Беркли квартирку и у нас еще останется масса времени чтоб направить перевозчиков к нашему новому дому который как я пообещал себе станет моим окончательным пристанищем (надеясь на сосны).

Наш «мусор» состоял из старой одежи которую я больше никогда носить не буду, коробок со старыми моими рукописями аж с 1933 года на уже пожелтевшей бумаге, жалкие лампы накаливания и представьте себе галоши (галоши в старой Новой Англии), пузырьки лосьона для бритья и святой воды, даже электролампочки захованные много лет назад, старые мои курительные трубки, баскетбольный мяч, бейсбольная перчатка. Боже мой даже бита, старые шторы которые так и не повесили за отсутствием дома, свернутые ненужные лоскутные коврики, книги весом в тонну (даже старые издания Рабле без обложек) и всевозможные непредставимые кастрюльки и сковородки и грустные кнюси которые людям почему-то обязательно нужно хранить чтобы жить дальше – Потому что я до сих пор помню ту Америку когда люди путешествовали и у них всего-то багажа было что бумажный пакет, вечно перевязанный бечевкой – Я до сих пор помню ту Америку где люди ждали в очередях своего кофе и пончиков – Ту Америку 1932 года когда люди рылись в свалках на берегах рек в поисках мусора который еще можно перепродать… Когда мой отец торговал галстуками или рыл канавы для АОР[190] – Когда старики с джутовыми мешками по ночам шарили в помойных баках или собирали редкий конский навоз на улицах – Когда ямсу радовались. Но вот она процветающая Америка 1957 года и люди смеются над всем нашим мусором в сердцевине которого тем не менее моя мама спрятала свою непременную швейную корзинку, свое непременное распятие и свой непременный семейный альбом – Не говоря уже о своих непременных солонке, перечнице, сахарнице (все полные) и своем непременном куске мыла уже наполовину смыленном, все это завернуто в непременные простыни и одеяла с постелей еще не виданных.

64

Вот теперь я рассказываю о самом важном человеке во всей этой истории, и о лучшем. Как я заметил большинство моих собратьев по перу кажется «ненавидит» своих матерей и строит по этому поводу большие фрейдистские или социологические философии, по сути пользуясь этой ненавистью как прямой темой своих фантазий или по крайней мере утверждая так – Я часто задаюсь вопросом спали ли они когда-нибудь до четырех пополудни и просыпались когда-нибудь и видели как их мать штопает им носки в печальном свете от окна, или возвращались с революционных ужасов выходных дней и видели как она зашивает прорехи в окровавленной рубахе с тихой вечной головой склоненной над иглой – И не в мученической позе обиды, отнюдь, а на самом деле серьезно погрузившись в шитье, шитье муки безрассудства и утраты, сшивая сами дни твоей жизни с почти что радостной целеустремленной суровостью – А когда холодно накидывает этот свой платок и шьет дальше, а на плите вечно побулькивает картошка – Некоторые невротики просто бесятся при виде такого душевного здоровья в комнате – Иногда я сам бешусь поскольку был так глуп что рвал рубашки и терял башмаки и терял и рвал надежду в клочья в этой глупой штуке которая называется дикостью – «У тебя должен быть спускной клапан!  – часто орал на меня Жюльен,  – выпускай этот пар а не то свихнешься!» раздирая на мне рубашку только чтобы Мемер[191] два дня спустя сидела в своем кресле зашивая ту же рубашку лишь потому что это рубашка и она моя, ее сына – Не чтоб я почувствовал себя виноватым а чтобы просто починить рубашку – Хотя я всегда чувствовал себя виноватым когда слышал как она говорит: «Такая славная рубашка была, заплатила за нее 3,35 в „Вулворте“, зачем ты разрешаешь этим психам рвать на тебе так рубашки. Ça pas d’bon sens».[192] А если рубашку уже невозможно было починить она всегда стирала ее и убирала «на заплаты» или чтоб сделать из нее лоскутный коврик. В одном из таких ее ковриков я различил три десятилетия страдальческой жизни не только моей собственной но и ее, моего отца, моей сестры. Она б саму могилу туда вшила если бы смогла. Что же касается еды, то ничего не выбрасывалось: случайная недоеденная картофелина заканчивала тем что восхитительно лакомо поджаривалась рядом с кусочком мяса поновее или четверть луковицы находила дорогу в банку домашнего маринованного лука или старые уголки ростбифа во вкуснющее домашне-булькающее фрикасе. Даже старый драный носовой платок стирается и штопается и в него лучше сморкаться чем в десять тысяч новых Носовых Платков от «Братьев Брукс» с праздной монограммой. Любая приблудная игрушка которую я покупал для ее полки «штукенций» (маленькие мексиканские ослики из пластмассы, или свинки-копилки, или вазочки) оставалась на этой полке многие годы, должным образом протираемая от пыли и эстетически размещенная в зависимости от вкусов, крохотная дырочка прожженная сигаретой в старых джинсах неожиданно залатывается лоскутками джинсухи 1940 года. В ее швейной корзинке есть деревянная штопальная игла (как маленькая кегелька) которой лет больше чем мне. Ее иголки некоторые сделаны в Нэшуа в 1910-м. С течением лет ее семья пишет ей все более пылкие письма осознавая что именно они потеряли когда забрали ее сиротские деньги и истратили их. На ТВ который я купил ей на свои жалкие сбережения 1950 года она смотрит с верой, это лишь битый старый приемник «Моторолы» 1949 года. Она смотрит рекламу где женщины наряжаются а мужчины хвастают и даже не знает в комнате я или нет. Это все отдохновение для ее глаз. Мне снились кошмары где она и я находим ломти копченой говядины на старых помойках Нью-Джерси субботним утром или где верхний ящик ее комода открыт посреди дороги Америки и видны шелковые панталоны, четки, жестяные баночки с пуговицами, мотки ленты, подушечки для иголок, пуховки от пудры, старые беретики и коробочки с ватой собранной из старых пузырьков из-под лекарств. Ну что может подавить такую женщину? Когда бы мне что-нибудь ни понадобилось у нее это где-нибудь есть – аспирин, мешочек льда, бинтик, банка дешевых спагетти в буфете (дешевых но хороших). Даже свечка когда большое цивилизованное электричество вырубает.