История Спарты (период архаики и классики) - Лариса Печатнова

В качестве председателей апеллы и инициаторов важных решений эфоры неоднократно фигурировали в спартанской истории. Так было в 432 г. перед началом Пелопоннесской войны, когда эфором Сфенелаидом был поставлен на голосование вопрос о войне и мире (Thuc. I, 87, 1). Так случилось и сразу же по окончании войны, когда именно эфоры вопреки желанию партии Лисандра настояли на том, чтобы закон о свободном хождении в Спарте золотой и серебряной монеты был принят с существенной поправкой, резко уменьшившей сферу его действия: "постановлено было... ввозить эти деньги только для государственных надобностей; если же они оказывались во владении частного лица, за это была определена смерть" (Plut. Lys. 17). Принятое с подачи эфоров компромиссное решение повлекло за собой целый ряд последствий большой социальной значимости. Закон, запретивший свободное хождение в Спарте иностранной валюты, оказал непосредственное воздействие на характер экономических отношений и в конечном счете только ускорил процесс социального расслоения граждан. Если верна общепризнанная датировка закона Эпитадея (рубеж V-IV вв.), то перед нами два акта, которые были приняты примерно в одно и то же время и затронули всю совокупность имущественных отношений в Спарте.

Последний известный нам случай, связанный с законотворческой инициативой эфоров, произошел в 242 г., когда царь Агис задумал отменить долги. Согласно спартанской конституции, он был вынужден действовать через одного из эфоров - Лисандра, поскольку только эфоры, по-видимому, имели право вносить в спартанскую апеллу новые законопроекты (Plut. Agis 8-9).

Возвращаясь к преданию о законе Эпитадея, еще раз отметим тот факт, что никто из древних авторов кроме Плутарха об Эпитадее вообще не упоминает. Но тем не менее в "Политике" Аристотеля есть одно место, которое можно рассматривать как дополнение к рассказу Плутарха о ретре Эпитадея. Возможно, Аристотель имел в виду именно эту реформу, когда говорил о каком-то законодательном акте, позволившем гражданам продавать свои клеры под видом дарения или завещания. Так, в "Политике" мы читаем: "Законодатель поступил правильно, заклеймив как нечто некрасивое покупку и продажу имеющейся собственности, но он предоставил право желающим дарить эту собственность и завещать ее в наследство, а ведь последствия в этом случае получились неизбежно такие же, как и при продаже" (II, 6, 10, 1270 a). В сущности, здесь Аристотель излагает содержание закона Эпитадея. Как правило, исследователи идентифицируют безымянного законодателя Аристотеля именно с Эпитадеем[022_7]. Надо заметить, что в тех местах "Политики", где Аристотель обращается к спартанскому законодательству, он оперирует абстрактным понятием "законодатель", не уточняя, как правило, кого конкретно он имеет в виду. Но само содержание законопроектов дает возможность утверждать, что спартанский законодатель у Аристотеля - не всегда Ликург[022_8].

Однако отсутствие имени законодателя в процитированном выше отрывке (Arist. Pol. II, 6, 10, 1270 a) позволяет некоторым исследователям предполагать, что Аристотель имел в виду Ликурга, а отнюдь не Эпитадея. Так, комментатор Аристотеля В. Ньюмен считает, что Аристотель, скорее всего, вообще ничего не знал об Эпитадее[022_9]. М. Арнхейм, не отрицая историчности Эпитадея, однако полагает, что Эпитадей не внес ничего принципиально нового в спартанское законодательство. "Он только узаконил право наследования без усыновления, поскольку этот казус в законах Ликурга вообще не рассматривался". Таким образом, по мнению М. Арнхейма, ретра Эпитадея - это лишь расширительное толкование земельного кодекса Ликурга[022_10]. Но версия М. Арнхейма не находит себе подтверждения в древнем предании, и думать, что ретра Эпитадея была принята только ради подтверждения уже давно принятого закона, у нас нет никаких оснований.

Из сличения двух сообщений о законе Эпитадея - у Аристотеля и Плутарха - видно, что эти тексты не происходят один от другого. Плутарх явно пользовался не Аристотелем, а каким-то иным источником, и, судя по приведенному им историческому анекдоту о ссоре Эпитадея с сыном, этим источником, по-видимому, был Филарх[022_11]. По мнению французской исследовательницы Ж. Кристьен, Аристотель и Плутарх дополняют друг друга, и этот дополняющий характер обоих рассказов подтверждает аутентичность закона Эпитадея[022_12].

Подавляющее большинство исследователей считают и Эпитадея, и его закон соответственно историческим лицом и историческим событием. Споры скорее ведутся относительно времени жизни Эпитадея (до или после Левктр), а отнюдь не о самом факте его существования. В общих трудах по греческой истории историчность предания отстаивают Г. Бузольт, К. Ю. Белох, Г. Глотц[022_13]. В специальных исследованиях, посвященных социально-экономической ситуации в Спарте периода поздней классики и эллинизма, этой точки зрения придерживаются В. Портер, М. Кэри, А. Тойнби, П. Олива, Ж. Кристьен, Г. Мараско[022_14].

Однако стоит указать и на иной, как нам кажется, разрушительный и бесперспективный подход к древней традиции. Так, сторонники гиперкритического направления в истории - Эд. Мейер и Р. Пёльман в свое время характеризовали и самого Эпитадея, и его закон как романтический миф, придуманный в III в. для объяснения исчезнувшей системы равных наделов[022_15]. Вслед за Эд. Мейером и Р. Пёльманом тот же подход к источникам демонстрируют и некоторые современные ученые. М. Клаусс, например, считает весь рассказ

Плутарха об Эпитадее и его законе этиологическим анекдотом, выдуманным для примирения фактического неравенства земельной собственности с постулируемым еще Ликургом регулированием ее[022_16]. Еще дальше идет Ст. Ходкинсон. Он уверен, что закон Эпитадея почти наверняка фиктивен уже только потому, что система землевладения и наследования, которую он должен был разрушить, никогда в действительности не существовала и с точки зрения здравого смысла вообще неосуществима[022_17]. Подобно Ст. Ходкинсону, тоже "с точки зрения здравого смысла" безусловно неисторическим этот закон считает и современный американский антиковед М. Флауэр[022_18]. Но такой подход к преданию по меньшей мере неконструктивен.

Признав аутентичность закона Эпитадея, обратимся теперь к вопросу о времени его принятия.

Хотя древние источники и не дают общей картины тех социальных коллизий, которые имели место в Спарте после Пелопоннесской войны, однако даже то немногое, что мы знаем, заставляет думать о наличии далеко зашедшего процесса расслоения гражданского коллектива в Спарте и концентрации земли в руках немногих. Закон Эпитадея, явившийся, с одной стороны, следствием этого процесса, с другой стороны, сам послуживший как бы его катализатором, был издан либо в самом конце V в., либо в самом начале IV в. Плутарх, наш единственный авторитет в данном вопросе, вполне определенно связывает этот закон с притоком денег в Спарту в конце Пелопоннесской войны (Agis 5, 1). Из контекста ясно, что для Плутарха точкой отсчета была именно Пелопоннесская война, и трудно предположить значительную отдаленность этого закона от момента ее окончания.

Косвенное подтверждение тому можно найти у Аристотеля. В том же отрывке, где речь идет о разрешении дарить и завещать землю, Аристотель указывает и на ту ситуацию, которая сложилась в современной ему Спарте в результате фактического допущения земельной спекуляции: "Оказалось, что одна часть граждан владеет собственностью очень больших размеров, другая - совсем ничтожной. Поэтому дело дошло до того, что земельная собственность находится в руках немногих" (Pol. II, 6, 10, 1270 a). Так как в его время процесс сосредоточения движимого и недвижимого имущества "в руках немногих" вступил уже в свою завершающую стадию, то, надо думать, начался он не во 2-й половине IV в., а много раньше[022_19].

Мы согласны с теми исследователями, которые, следуя традиции, относят закон Эпитадея к рубежу V-IV вв.[022_20], т. е. к тому времени, когда Спарта в ходе трансформации из консервативного полиса в территориальное имперское государство была вынуждена принять целую серию новых законов. Это та эпоха, которую Плутарх характеризует как "начало порчи и недуга Лакедемонского государства" (Agis 5, 1).

Однако если брать только формальную сторону дела, то Плутарх и Аристотель вместе дают соответственно terminus post quem и terminus ante quem, т. е. определяют тот отрезок времени, в пределах которого мог иметь место закон Эпитадея. Столь широкий временной диапазон (70-80 лет) способствовал появлению нескольких гипотез, различно датирующих закон Эпитадея. Так, например, О. Шультесс считал, что из-за состояния наших источников более или менее точная хронологическая привязка ретры Эпитадея вообще невозможна. По его словам, закон относится к первым десятилетиям IV в., после Лисандра, но в любом случае до "Политики" Аристотеля[022_21]. Того же мнения придерживался и В. Г. Васильевский. Коль скоро, пишет он, о законе Эпитадея нет упоминаний ни у Ксенофонта, ни у Плутарха в его биографиях Лисандра и Агесилая, значит, он был принят "в промежуток времени между Агесилаем и Аристотелем"[022_22].