Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко

между строк. Любой поэт знает о нулевой фонеме, представляющей собой музыкальный образ стиха, который всегда выше слов. Чтобы уловить его, он входит в состояние пребывания в просвете бытия (Dasein), в онтологический знак пробела, в цветаевское тире, на котором держится вся структура стихотворения, весь Творец. В России поэт всегда считался провидцем, знача, «больше, чем поэт», то есть, – выше верификации, выше языка, выше речи, выше идолов театра и рынка. В этом смысле потерять дар речи – значит, созерцать чудо. Вера не рождается от чуда, но чудо рождается от веры. В архетипе религиозного начала заложено таинство экзистенциального абсурда, акаузальной логики веры вопреки здравому смыслу. К сожалению, инерция постмодерна – так велика, что даже традиционная идентичность многих русских поэтов сейчас, стремящихся вернуться к истокам метафизики, до сих пор строится по законам маркетинга, имиджелогии, промоушена и других черт либерального капитала, готового паразитировать не только на либерализме, но и на традиционализме.

Именно в этом состоянии просветления, вне плена языка, мы способны постигать любовь. Мы способны служить Другому. Долгое время русская религиозная философия выстраивала метафизику служения, о которой говорили Бердяев и Соловьев, Карсавин и Зеньковский, Федоров и Хомяков. Нежное насилие толерантности состоит в том, что мы не служим другому человеку, а наслаждаемся им, «подбирая» при помощи символического языка те или иные воображаемые свойства его идентичности, позитивные или негативные. Идентичность удерживается на безопасном расстоянии, она всегда – комфортно удалена, это – символически дистанциированная, «экологическая» идентичность: вот почему для глобализма гораздо более приемлемыми являются «безопасные» ситуативные, деловые и досуговые связи между людьми, разного рода уикэнды, развлечения и воскресный спорт, туризм и бизнес, но никак не подлинная дружба и не подлинное братство, особенно в условиях риска для жизни, на грани бытия и небытия, в опыте смерти.

Война – великое моральное зло – может оказаться неожиданным благом, если она срывает маски воображаемых идентичностей и разрушает идолов нашего общения, экзистенциально обнажая сущности Реального. Как писал отец С. Булгаков о софиологической войне как о процессе со-умирания с Христом: «Стояние пред лицом смерти… открывает в душе человека неизведанные глубины, дает новые откровения»[175]. В состоянии войны выявляется как темный Логос, который послужил смертоносным толчком к убийству Ближнего, так и светлый Логос – этос подвига, добровольчества и жертвенного служения. Война устраняет иллюзии сентиментального ханжества, которое скрывало реальное насилие, и показывает действительное зло во всей его грубой непристойности. Человек порой нуждается в травматическом ударе по собственной воображаемой идентичности: он ждет своего триггера, способного поставить его на грань риска и вывести из зоны комфорта. Если нежность приобретает черты энтропии, в дело вступает хирургическая жёсткость. Болезнь духа на определенной стадии не лечится терапией. Если ненасилие становится поводом для поощрения зла в рамках абстрактного морального решения, необходимо противление злу силой. В этом смысле этика Льва Толстого и этика Ивана Ильина образуют извечный этический спор[176], и спор этот не всегда решается в пользу Толстого.

4.3. Жезл полицейского: нестокгольмский синдром

Ужас современного человека состоит в отсутствии наказания за проступок. Именно так: отсутствие наказания становится сплошным самонаказанием. Отсутствие контроля превращается в тотальный самоконтроль. Символическое насилие состоит не в том, что человека награждают или карают. Награда вызывает наслаждение от того, что тебя заметил Отец. Наказание также вызывает своего рода отрицательное наслаждение, возбуждая темную сторону «Я». Гарри Стек Салливан утверждает, что в устройстве личности на базе межличностных отношений формируются три структуры: «хорошее Я», «плохое Я» и «не-Я»[177]. «Хорошее Я» представляет собой престижный репутационный статус человека в глазах общества или референтной группы: ему соответствуют архетип Персоны К.Г. Юнга и регистр Символического Ж. Лакана. «Плохое Я» – это вытесненный иллюзорный сценарий собственной протестной идентичности, который раздражает общество, но льстит самому человеку в качестве его легитимированного двойника: ему соответствуют архетип Тени и регистр Воображаемого. «Я-хороший» и «Я-плохой» содержат в себе вполне воспроизводимый опыт позитивных и негативных впечатлений от ребенка от общения со взрослыми и человека от коммуникации с социумом. И только «не-Я» вмещает вытесненное в результате диссоциации бессознательное, которое никогда уже не может быть восстановлено: оно отторгается и обществом, и человеком в качестве невыносимого, ужасного, – следовательно, оно навек утрачено. Уровень «не-Я» напрямую указывает на абсолютную пустоту Реального, самость, предельное желание, объект-вещь. «Не-Я» – это экзистенциальная бездна.

В неё страшно смотреть. Кнут и пряник классической дисциплинарной цензуры работают с интенциями «Я-хороше-го» и «Я-плохого». Сентиментальное насилие либерализма провозглашает ироничное равнодушие, вызывая к жизни адское «не-Я». Именно это и является самым мучительным.

Сценарии «Я-хорошего» и «Я-плохого» в структуре идентичности «Я» работают под впечатлением от Другого, они подвержены воспоминаниям, они подлежат реконструкции. Данные сценарии ориентированы на мнение Отца, обозначающего субъекта позитивно или негативно. Смерть Отца в постмодерне делает невозможным формирование этих защитных механизмов, потому что больше нет означающего тебя Большого Другого. Блокировка нарративов «удобной» или «неудобной» идентичности сталкивает человека с необходимостью взглянуть в лицо чему-то невыносимому, чей взгляд вызывает не временную боязнь осуждения, а базовую тревогу. Это – взгляд самости: нечто, не связанное со зрением, с оптикой экрана желания, с желаниями как таковыми. Кастрация Символического вынуждает человека столкнуться с абсолютной свободой как источником сакрального трепета, нуминозного ужаса, фрейдовского страха Angst – тревоги смерти, пустоты и самоутраты.

Казалось бы, со смертью Отца человек оказывается свободен от означающих, от запретов и поощрений, но это – страшная свобода, свобода как источник базовой тревоги. Абсолютный ужас перед свободой возникает не тогда, когда человека наказывают, а когда человека забывают, бросают, «отменяют». «Свободное» общество тем самым наказывает субъекта с особой жестокостью: оно лишает его означающих. Тебя не наказывают и не хвалят, не запрещают и не поощряют. В один прекрасный день тебя просто перестают замечать, обманывая все твои экспектации и надежды. Ты становишься «нерукопожатным», а для современного человека, живущего воображаемыми идентичностями социума, нерукопожатность – страшнее самой суровой казни. Ты утрачиваешь пристежки к тому иллюзорному бытию, которое создает символический капитал. В лучшем случае, твой протест против происходящего занижают в сакральной значимости, подвергая уничижительным шуткам и осмеянию, в худшем – тебя попросту нет. На каком-то этапе ты доходишь до такого отчаяния, что начинаешь радоваться даже газлайтингу как извращенной стратегии общественного внимания, желая для себя нанесения удара по идентичности, с тем, чтобы реставрировать второй из воображаемых защитных механизмов – «плохое Я». Но такой удар больше не наносится, потому что мертвому Отцу нет дела до твоей идентичности как таковой, как «хорошей», так и «плохой»: