Наступление продолжается - Юрий Стрехнин

Вот и дорога. Все слышнее цокот копыт по камням.

Федьков выбежал на середину.

Повозка с громом налетела на него. Он кошкой отскочил в сторону. Всхрапнул распаленный конь — Федьков ухватился за узду. Но в ту же секунду его отшвырнуло, он упал.

Взвизгнули по камням колеса. Затрещали кусты. Один из ехавших сорвался и с воплем покатился вниз, к ручью.

Каким-то чудом удержавшаяся повозка мигом развернулась, помчалась обратно.

«Может, хоть этого настигнем!» — Гурьев, пробивая заросли, бросился вниз, в темноту, где шумел ручей. Федьков, в одно мгновение оказавшийся рядом, щелкнул кнопкой фонарика. Гурьев остановил его:

— Пулю приманить хочешь?

С треском продираясь сквозь кусты, сверху, пыхтя, спустился Опанасенко, за ним, возбужденно выкрикивая что-то, — Матей.

Держа пистолет наготове, Гурьев, присев, крикнул в темноту:

— Эй, выходи!

Несколько раз повторил он свой призыв, без особых, впрочем, надежд получить отклик. И ответом действительно было только молчание. Да ручей журчал по особому звонко, как он может журчать только в ночной тишине.

— Не успели их на месте ущучить! — с досадой пробурчал Федьков, и Гурьев в этих словах почувствовал упрек себе.

Федьков предложил:

— Пальну-ка я вдоль ручья, по кустам.

Гулкие выстрелы раскололи тишину ночи. Но лишь эхо отозвалось.

Некоторое время выжидали: не хрустнет ли ветка, не стукнет ли камешек, не плеснет ли вода? Но все было тихо.

Искать в густой тьме, среди плотно сцепившихся кустов, было бесполезно. Да и едва ли тот, кого они хотели найти, остался поблизости.

— Что ж, вернемся! — поднялся Гурьев. Пытался утешить себя: те, трое, хотя и не пойманы, но разоблачены. Задержать их было не так-то просто. Но как все же обидно, что не удалось! Каких-то секунд, может быть, не хватило.

У примарии все еще слышался говор. Большинство селян, от греха подальше, уже разошлось по домам. Но несколько человек — те, что похрабрее и полюбопытнее, — остались. Среди голосов выделялся голос Илие: старик растолковывал что-то.

Гурьев и те, кто был с ним, подошли к крестьянам. Те сразу замолкли в ожидании.

«Немногие же на площади остались, — отметил Гурьев, — а ловить — так всего один Матей с нами побежал. Мало еще знают нас. Ну, да узнают. И поверят. Ведь и для этого воюем…»

— Скажите односельчанам, пусть спокойно идут по домам, — попросил он Матея. — А мы в кооператив заглянем. Осмотреть надо. Может, там еще какие «майоры» окажутся.

Когда Гурьев и его солдаты уже входили во двор кооператива, их догнал Матей: он никак не хотел оставлять своих новых друзей.

Посвечивая взятым у Федькова фонариком, Гурьев прошелся по двору. Видно было, что недавние гости хозяйничали здесь бесцеремонно: всюду был рассыпан овес, валялись ведра, белели черепки.

Осмотрев двор и наказав Опанасенко на всякий случай стоять на посту у крыльца и внимательно, прислушиваться ко всему, Гурьев с Матеем и Федьковым вошел в сени. Матей зажег большой фонарь, висевший на стене, поставил его на ларь.

Гурьев решил проверить погреб: за его дверью Федькову почудился шорох. Едва он приоткрыл дверь погреба, как оттуда, словно игрушечный чертик на пружинке из коробочки, сразу же высунулась, блеснув лысиной, круглая голова с мясистым носом и перепуганными глазами, а за ней показался и весь человек — толстый, коротконогий, с дрожащими коленками. Толстяк чуть не провалился от изумления обратно вниз, но удержался и затараторил:

— Мульцумеск! Фоарте мульцумеск![24]

Несколько раз поклонившись, убежал внутрь дома.

— Кто это? — спросил у Матея Гурьев. — Почему он в погребе?

— Кооператист, функчионар, коммерчиал! — объяснил Матей.

— Приказчик, что ли?

— Да, да! Он говорит: спасибо, свобода!

В комнатах послышались громкие причитания. Оттуда в сени выбежал приказчик. Припадая на колени и хватая старшего лейтенанта за рукав и за полу гимнастерки, стал о чем-то жалобно просить.

— Что ему нужно? — спросил Гурьев у Матея.

— Забрал. Офичер забрал афере![25]

— Афере? Что за афера?

— Марфа![26]

Матей беспомощно развел руками: его познания в русском языке оказались для такого разговора скудны. Еще раз повторил:

— Марфа́ офичер забрал!

— Какая Ма́рфа? Фемея?[27] — Гурьев решил, что речь идет о женщине.

Толстяк отрицательно затряс головой, энергично задергал себя за воротник, стал показывать на свои карманы.

— Ограбили? — догадался Гурьев.

В тусклом свете фонаря было видно, как по глянцевито-мясистым щекам приказчика катятся щедрые слезы. «Ревет, как недорезанный, — поморщился Гурьев, — а что, если бы он такую беду повидал, какую наши от оккупантов терпели?» А тот все не отставал, без умолку твердил свое, обращаясь то к Гурьеву, то к Матею.

Из слов Матея Гурьев понял: приказчик жалуется, что проезжие военные забрали какие-то, принадлежащие кооперативу, овчины, всю кассу лавки, а также его, Петреску, собственные ценности.

«Деньги могли забрать и увезти. А овчины? — усомнился Гурьев. — Уж не врет ли? Но какая ему от этого выгода?»

Матей объяснил: приказчик просит вернуть хотя бы часть.

Старший лейтенант даже поперхнулся от негодования:

— Так он нас подозревает?

— Хотите я его погоню? — предложил подошедший Федьков.

— Нельзя.

Федьков вздохнул.

Вдвоем они вошли в комнаты, за ними — Матей. Приказчик безотступно семенил следом. Федьков, грозно глядя на пострадавшего коммерсанта, все порывался выставить его, но Гурьев не позволил:

— Пусть поглядит.

Осматривали все закоулки. На чердаке, в дальнем углу, возле слухового окна, Федьков обнаружил четыре полотнища, аккуратно обернутые вокруг древков. Здесь были флаги: белый, красный, трехцветный румынский и даже немецкий — фашистский флаг с черной свастикой посередине. Приказчик оказался предусмотрительным человеком и готовился показать свою лояльность в любом случае. Однако он, видимо, не смог точно уяснить обстановку и не успел вывесить ни одного из заготовленных флагов.

Заглянули в полупустой чуланчик: там стояло несколько корзин с давно опорожненными, покрытыми пылью бутылками.

— А это как сюда завалилось? — Федьков поднял толстую трость, лежавшую меж корзинами.

— Ладная дубинка. Твоя? — спросил он приказчика, шумно вздыхающего у входа в чулан.

Приказчик почему-то очень испугался этого вопроса. Он побледнел, отрицательно затряс головой.

— А не того ли божьего студента тросточка? — высказал предположение Федьков. — Похожа.

Гурьев взглянул на трость:

— Как будто такая же. А что?

— Может, наткнулись они на него по дороге, вот и отобрали. Да на кой она им, товарищ старший лейтенант?

— Мало ли что они хватали по пути…

— Пожалуй, и бедному студенту от них досталось, — посочувствовал Федьков. — А и всего-то добра у него, что эта палочка…

— Может, и не эта. Мало ли одинаковых…

Взяв у Федькова трость, Гурьев повертел ее в руках и бросил.

Но Федьков тотчас же подхватил трость: не мог он так легко расстаться с красивой вещью.

— Один набалдашник чего стоит: лев! Пасть-то — во!

Так с тростью в руках и вошел Федьков в комнату вслед за старшим лейтенантом и, только заметив его неодобрительный взгляд, поставил палку в угол.

Приказчик уже не юлил возле: Федьков выразительно и не без энергичных слов послал его спать в летнюю кухню — отдельный домик, стоявший на дворе, и тот отправился туда, унося в охапке сразу две перины.

Глава 5

НОЧЬ, В КОТОРУЮ НЕ СПАЛОСЬ

Поправив фитиль лампы, начинавшей коптить, Гурьев взглянул на часы: начало первого.

— Ну, пожалуй, и отдохнуть можно.

Но спать не хотелось. До сна ли? Столько происшествий за этот вечер! Таких странных… Не стоит, пожалуй, возвращаться на ночлег в дом Илие: здесь они никого не стеснят. Опанасенко, подменившись с Федьковым, лошадей приведет сюда — он уже отдал распоряжение об этом. Он попросил Матея остаться с ними до утра — на всякий случай, если потребуется толмач. Матей охотно согласился.

— Что за человек хозяин этого дома? — спросил Гурьев.

Матей наморщил лоб, подбирая подходящее русское слово. Наконец нашел:

— Жулик!

— Чувствуется. А что вы еще о нем знаете?

С усилием выискивая нужные слова, Матей стал рассказывать о приказчике то, что ему было известно от отца и односельчан.

Когда-то Петреску имел собственную лавочку в ближнем городке — в том самом, который днем проезжал Гурьев. Незадолго до войны Петреску вернулся в родное село, ликвидировав свою коммерцию: не выдержал борьбы с конкурентами. В Мэркулешти в то время уже существовала кооперативная лавка. Главным заправилой в кооперативе был старый, недавно умерший отец Петреску, один из сельских богатеев — при его помощи Петреску и стал приказчиком.