Анна Леопольдовна - Фаина Гримберг

Наконец принцессе полегчало. Но едва мы смогли дух перевести, как это говорится по-русски, и новые несчастья настигли нас. Одна за другой умерли обе кормилицы, обе Анны. Елизавета, едва начавшая приходить в себя, снова впала в безумие. Она билась на полу, у смертного одра своей кормилицы, женщины, некогда спасшей ее от лютого холода в дороге, закрывшей младенца своим телом… Елизавета обвиняла Гассельмана, кричала… Она, Екатерина и принцы приняли Попова хорошо и даже с радостью, настолько они успели возненавидеть Гассельмана. Бог мой! к чему приводит столь длительное заточение, сколько нелепых ссор, непонятной ненависти и диких приязней… Но худо то, что лекарь Попов втягивает все более обоих принцев, Петра и Алексея, в пьянство, угрожающее сделаться беспробудным. При жизни принца Антона такое не было бы воз можно.

После смерти обеих кормилиц появились у нас вскоре новые служанки. Это деревенские девушки, крепкие и не такие молодые. Одной, Прасковье Васильевой, около тридцати лет; другая – Федосья Якина – лет двадцати четырех. Их схватили по приказанию Полозова, неподалеку от их деревень, и привезли сюда. Впрочем, пора бы мне перестать удивляться. Обе пленницы кажутся вполне равнодушными к перемене своей участи. Руки их, конечно, грубоваты, и прислуживают они неуклюже, но весьма старательны, почтительны, весьма усердны, весьма. Я спрашивала, не тоскуют ли они по родным, имели они женихов или не было таковых. Прасковья и Федосья в ответ лишь улыбаются смутно и стертыми каким-то улыбками и отвечают односложно, что, мол, имеют и родных и женихов, и скучают, да что ж… И снова принимаются усердно за работу, моют белье, прибирают в комнатах…

И все же принцессе Елизавете сделалось гораздо легче. Головцын поздравил ее с выздоровлением. Она выглядела совершенно в полном разуме.

– Свобода, – произнесла она. – Свобода. Лишь одного мы все жаждем – свободы! Благодарю вас. Простите. Мне гораздо лучше теперь.

Ей действительно лучше. Полозов приказал расчистить в саду прогулочные дорожки. Я гуляю с обеими принцессами. Дневной свет беспощаден к их лицам. Прежние мои милые девочки, резвившиеся с веселым смехом беззаботно, как же они увяли, словно цветы, побитые холодом, как потухли глаза, а щеки впали и побледнели… Екатерина и я ступаем осторожно, поддерживая Елизавету под руки.

Попов учинил дебош. Пьяный вломился на квартиру к Полозову, шумел и буйствовал. А когда солдаты уводили его, чтобы посадить под арест, он вопил и пытался драть их за волосы.

Попов освобожден, трезв и хмур. Пил с нами кофе, рассказывал открыто, нимало не таясь, о мятежнике Морице Беньовском[123]; он из числа поляков, не желающих признавать власти Российской империи над Польшей, был сослан то ли в Сибирь, то ли на Волгу, бежал, собрал сообщников, захватил корабль и теперь плывет… куда? Бог весть!.. Но Полозов опасается, что извилистый путь этого странника свернет и в наш медвежий угол… Попов обо всем этом рассказывал хмуро, и не ясно было его отношение к действиям таинственного Беньовского. Я заметила, что глаза принцессы Елизаветы чуть вспыхнули.

– Едва ли этот человек попадет в Холмогоры, – сказала я с возможной поспешностью.

За столом говорили только я и Попов.

Я несколько раз повторила Елизавете, что не следует питать в своей душе несбыточные надежды. Попов оказался разговорчивым не с одними нами, но и с Полозовым, за что и сидит теперь снова под арестом. Я знаю, Беньовский никогда не прибудет в Холмогоры. Никто не прибудет в Холмогоры. Никакой таинственный освободитель. Никогда.

У нас новый гость. Алексей Петрович Мельгунов[124], действительный тайный советник, сенатор, ныне генерал-губернатор Ярославского и Вологодского наместничества. Учтивость столичная, и камзол новомодного покроя. Что будет? Каковы мы на взгляд вельможи? Я, боящаяся смотреться в зеркало. Несчастная худышка Екатерина, совершенно оглохшая. Елизавета, во внешности которой следы былой прелести совершенно поглощены болезнями и терзаниями души. Петр, горбатый и кривоногий. Алексей, злоупотребляющий вином… Это мы…

Первые дни наш гость выглядел усталым. Теперь он ежедневно обедает с нами и с прибывшим Головцыным. После обеда садимся за карты. Я примечаю, что гостю нашему карты скучны, однако принцы и принцессы этого не примечают и веселятся присутствием в игре нового лица. Екатерина робеет и стыдится своей глухоты и косноязычия. Обыкновенно она хорошо читает по губам обращенные к ней слова и отвечает как может. Но теперь она предпочитает молчать и улыбаться, показывая зубы, совсем почерневшие.

Мельгунов беседовал с Елизаветой при мне и, вероятно, испытывает ее. Он спросил, куда бы принцы и принцессы отправились, ежели бы их освободили из холмогорского заточения. Она отвечала чрезвычайно разумно, что в молодые лета была им всем лестна жизнь в большом свете, а ныне им, застарелым, нечего более желать, кроме как жить здесь, в уединении.

– Рассудите сами, – говорила она столичному гостю, – можем ли мы иного чего пожелать, кроме сего уединения? Мы здесь родились, привыкли и застарели, так для нас большой свет не только не нужен, но и тягостен, для того, что мы не знаем, как с людьми обходиться, а научиться уже поздно, но просим только вас, – она отерла увлажнившиеся слезами глаза носовым платком, – просим исходотайствовать нам у Ея императорского величества, чтоб нам позволено было выезжать из дому на луга для прогулки; мы слыхали, там цветы есть, каких в нашем саду нет… – Она задумалась и посмотрела на меня. Я подхватила нить разговора и попросила, в свою очередь, о другой милости:

– Подполковник и офицеры, которые при нас находятся, имеют жен, так позволено бы было им к нам ходить, а нам к ним для препровождения времени, а то скучно все одни и те же лица видеть кругом…

Ободренная моими словами, Елизавета продолжила:

– И дали бы нам портного, который бы мог на нас шить платье. Да баню, что в саду стоит, отведите от наших покоев подалее, а то пожару боимся, как бы не сожгли нас. Да служителям нашим дозвольте свободный выход со двора. А если вы нам все это исходатайствуете, то мы весьма будем довольны и ни о чем более утруждать не будем и ничего не желаем и рады остаться в таком положении на век.

Мельгунов попросил, чтобы она изложила свои просьбы на бумаге соответственно.

– Увольте! – смутилась она. – Я худо пишу и нескладно.

– Но я знаю, что вы прежде писывали письма.

– Я не сама собою, а госпожа Елена сказывала, как писать…

И с этими словами она смутилась еще более, и бледные впалые щеки ее покраснели.

– Ну так не прогневайтесь, – упорствовал Мельгунов, – я человек беспамятный, не упомню пересказать всей вашей просьбы, а, может быть, и не найду случая донести Ея величеству. А вот ежели бы писано было, и вами писано, а не госпожой Еленой…

Принцесса согласилась и сказала, чтобы прислали для нее лист бумаги, чернильницу и перо:

– У госпожи Елены есть для рисования, а мне сейчас для писания…

Ей принесли требуемое. Она села писать здесь же в гостиной и спустя недолгое время окончила письмо и просила возвратить перо и чернильницу. Мельгунов взял со стола письмо с видимым выражением любопытства на своем лице, однако почти тотчас любопытство сменилось разочарованием, едва ли не досадой:

– Вы не объяснили даже того, в чем прошение ваше состоит…

– Воля ваша, я не в состоянии, увольте меня от того! – произнесла она решительно.

В ее комнате я заговорила было с ней, но она порывисто обняла меня, просила простить ее и просила оставить ее.

Принцы Петр и Алексей робки и более молчат с гостем, нежели беседуют. Алексей, впрочем, более развязен. Петр почасту смеется с Екатериной, гримасничая перед ней. Он очень боится крови и объясняет свой страх тем, что матушка его, будучи им брюхатой, укололась нечаянно иголкой. Думаю, он путает причину и следствие, то есть он боится крови вследствие того, что ему внушили невежественные няньки, будто он непременно должен бояться…

Мельгунов спрашивал меня о занятиях принцев и принцесс, как проводят они время. Некоторым их занятиям сам он был свидетель, видел, как они работают в саду и кормят домашнюю птицу, кур, гусей и уток; в карты он сам с ними игрывал, а также и в шашки с Елизаветой. Он пересмотрел церковные книги, отданные им в распоряжение. Таким образом, мне оставалось лишь сказать, что принцессы научены мною разным рукодельям, умеют плести кружева и шить белье, а принцы зимой на пруду бегают взапуски на деревянных коньках…

Алексей Петрович показал мне письмо, написанное Елизаветой, и спросил, не поправить ли что. Я посмотрела и отвечала, что, по моему мнению, так лучше не поправлять, и пусть Ее величество увидит своими глазами… Он посмотрел испытующе и спросил, нет ли и у меня каких просьб. Я отвечала твердо, что имею просьбу лишь одну: если будут освобождены принцы и принцессы, чтобы и я тогда получила возможность возвратиться в мое отечество… Право, я хотела добавить: «Через Санкт-Петербург»; хотела спросить, не знает ли он такого-то художника… И я сама не понимаю, отчего я не сделала никакого прибавления к моей просьбе и ни о чем более не спрашивала почтенного гостя.