В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

— Антон! — разводит руками Усов, поспешая навстречу.

Клацкает фарфор зубов. Прыгают колючие усики.

— Познакомься вот…

— Да, очень приятно… Раздевайтесь… Идемте… Я уже занял столик… Кхе!

Кустов принимает дамскую шубку, кладет на барьер. Швейцар-гардеробщик ухватывает добычу, уволакивает вглубь. Платон исподволь разглядывает спутницу Кустова. Именно такой он ее себе и представлял. Не очень уже молодая. Скромная. С родинкой на щеке.

По ступенькам они спускаются в ресторан. В гул голосов и струи табачного дыма. Все столики заняты, кроме одного в углу, на котором, как на музейном экспонате, табличка: «Зарезервирован». И белоснежная скатерть. И свернутые в кульки салфетки. И ртутный блеск мытых бокалов, в которых, как в елочных новогодних шарах, отражаются цветные огни витражей.

Кустов по-старомодному галантно отодвигает стул, придвигает стул, дама садится, после чего садится он сам. Платон опрокидывает табличку, теперь не нужную, выискивает глазами официантку. «Зря, — думает. — Лучше бы собраться без женщин. Столько всего накопилось. Целую вечность не виделись».

Вдруг созревает решение. Окончательное и бесповоротное. Никаких женщин! Кхе! Ни почтмейстерши. Ни переводчицы. Ни этой, новой.

«Извините, мадам, — говорит писатель Усов. — И вы, девушка, тоже. Кхе, кхе, кхе!..»

И те вмиг исчезают куда-то, а они остаются вдвоем — писатель Усов и доктор Кустов.

— Привет подпольным людям! — еще издали приветствует их Тоник. — Антон, тобой Бульбович интересовался.

— Какой еще Бульбович?

— Оргсектор. Ведь ты его знаешь.

— Давай, Тоник, присоединяйся. Посидит наконец в мужской компании. Машенька! Кхе! Шесть пива!

Новый день — новые хлопоты. Главврач городской больницы и сопровождающие его лица, в порядке инспекции, посетили отделение кризисных состояний. Главврач присутствовал на занятиях аутотренингом. Погрузившись в мягкие кресла, больные погружались в себя. Под руководством опытного специалиста они освобождались от силы тяжести и летали по холлу. Начальство, однако, обратило внимание на то, что пациенты не столько занимаются левитацией, сколько продавливают и протирают дорогие импортные кресла. Такие полеты быстро могли привести к износу казенного имущества и утрате образцовым отделением больницы того статуса, который позволял водить сюда многочисленные делегации и даже приглашать иностранных корреспондентов. Подобное замечание было сделано и относительно лечебной гимнастики. Делать гимнастику на новом паласе, напоминающем шкуру леопарда, выкрашенную в зеленый цвет, было признано нецелесообразным. Профессора Петросяна официально предупредили, что в случае выхода из строя этой уникальной мебели другой приобретено не будет.

В душе у профессора остался неприятный осадок. Выпроводив авторитетную комиссию, профессор Петросян уединился в своем кабинете и принялся изучать специальную схему-картинку, на которой был изображен некий амбивалентный, бесполый субъект (мужчина, женщина — нужное выявить), некое данное в вертикальном разрезе сложное гетерополое электронное устройство с многочисленными входами и выходами, некий электронейтральный homo mensura omnium rerum[42].

Работа всегда успокаивала профессора Петросяна. Профессор любил проигрывать некие трудно комбинируемые варианты. Теперь же он решал, казалось бы, безнадежно запутанный ребус, сложнейший кроссворд, связанный с состоянием больного из палаты № 3. Купировать удавалось только частично. При наличии явных — классических, можно сказать — симптомов шизофрении многое еще оставалось неясным. Желательное, с медицинской точки зрения, купирование одного всякий раз приводило к нежелательной реабилитации чего-то другого. Схема, если можно так выразиться, не прозванивалась целиком, ее части как бы не соответствовали друг другу.

Сестра заглянула в кабинет.

— Грант Мовсесович, там опять… В третью.

— Скажите: нельзя.

— Я извиняюсь…

В узкую щель между дверью и сестрой уже протиснулся тот самый посетитель с редкими, пепельного цвета, мелко вьющимися волосами, обрамляющими высокий покатый лоб.

— Ах, это вы, уважаемый…

— Как договаривались, Грант Мовсесович.

Профессор Петросян недоволен, что его поймали на слове. Профессор Петросян рад бы не допустить, но в данном случае его власти заведующего отделением явно недостаточно. Ее хватает лишь на то, чтобы разрешить нежелательный, явно вредный для больного визит, ибо выдворить посетителя нет никакой возможности.

— Только недолго, любезный…

— Уж как получится, Грант Мовсесович. У нас работа такая. Сами понимаете.

Профессор Петросян отворачивается. Профессор Петросян не слушает. Профессор Петросян ждет, когда наконец освободят его кабинет. Он озабоченно потирает ладонью шершавую щеку. Неприятностей хватает и без этого типа.

Тем временем следователь Александр Григорьевич Скаковцев заглядывает в шпаргалку и прямиком направляется в палату № 3. На нем все те же новый костюм в полоску, белая рубашка, галстук. Будто он их так и носил с тех пор, не снимая, но и не занашивая — вот что интересно. Те же без единого пятнышка блестящие туфли на тонкой светлой коже. Тот же черный кейс с металлической окантовкой без единого следа дорожной грязи на нем.

Больной палаты № 3 оборачивается на вежливый стук в дверь, тянет изможденную руку к тумбочке за очками.

— Можно? — спрашивает Александр Григорьевич.

— Пожалуйста, заходите.

Больной строго смотрит на вошедшего. Александр Григорьевич бодро щелкает запорами кейса, достает толстую книгу в твердом переплете, неловко выворачивая локоть, кладет ее на тумбочку, будто взятку.

— Что это?

— «Итальянский детектив».

— Зачем?

— Как просили.

— Я?!

Александр Григорьевич заглядывает в шпаргалку, спрятанную в ладони. Отвечает уверенно:

— Да, конечно.

— Тут какая-то ошибка, — медленно, с трудом выговаривает больной. — Я не читаю детективов. Это для слабоумных.

— Хм! Хорошо. Не будем терять времени. Итак, в последний раз вы виделись… Виделись в гостях…

— С кем?

— Ну если не с ним, то хотя бы с его женой… Прежде чем это случилось.

— Не понимаю…

— Ну вы знаете. Убийство.

— Он не убивал ее… Нет…

Больной облизал пересохшие губы, снял очки, потянулся к тумбочке, чтобы положить их, а посетитель тем временем достал из черного кейса блокнот, согнулся в три погибели и застрочил, стараясь не пропустить ни слова.

— Не убивал… Это абсурд… Он ее любил… Правда, часто увлекался другими женщинами… Такая уж артистическая натура… Она, кажется, тоже… Тоже, хочу я сказать, любила его… Преподавала музыку… Знаете… По классу фортепьяно… Ревновала… Страдала… Потом как-то внезапно заболела и сгорела мгновенно… Спасти было нельзя…

— А как?

— Что?

— Как ее спасали?

— Понятия не имею.

— Кто спасал? — вкрадчиво спросил посетитель.

— Не все ли равно.

— Э, нет. Очень важно, в какие руки попадешь. …Прошу прощения, запамятовал. Коме ти кьями?[43]

— Как вы сказали?

— Ну да неважно.

— Словом, их отношения… Нормальному человеку иногда трудно бывает понять…

— Что именно?

— Зачем все это… Зачем кому-то требуется двойная жизнь? Причем чаще всего это случается только в определенном возрасте. A quaranta e sessanta anni si diventa un po’ pazzi…[44] Согласны?

Александр Григорьевич несколько раз кивнул, продолжая писать.

— Человек влюбляется, мучается, не решается разрушить семью. А потом — раз! — и никакой семьи.

— Да, да, — чему-то обрадовался вдруг Александр Григорьевич. — Это вы верно заметили.

— Теперь он внушил себе, что был ей всегда верен… Нет, что вы, не мог он убить…

Столь долгая беседа утомляет больного. Больной в изнеможении закрывает глаза. Щека начинает дергаться, из горла вырываются хрип, клекот, бульканье, кашель. Больной задыхается.

— Кхе! Кхе!.. Кхе! Кхе! Кхе!..

И следователь по особым делам Александр Григорьевич, уже в силу своей профессии будучи конечно же не робкого десятка, с ужасом отмечает прямо на его глазах произошедшую разительную перемену. Верхнюю бритую губу больного обметывает седая колючая щетина. Губа вздергивается, обнажая верхний ряд искусственных зубов. Под глазами набухают синюшные мешки. Несмотря на спасительную мысль о том, что всему причиной тень от шторы, упавшая на подушку, Александр Григорьевич, привыкший иметь дело со смертью и человеческими страданиями, как безумный вскакивает со стула, бросается в коридор.