Том 19. Жизнь Клима Самгина. Часть 1 - Максим Горький

— Послушайте — что же это? Все взглянули на него, предполагая, что он ожегся, глаза его увлажнились, но, качая головой, он сказал:

— Это же воистину пища богов! Господи — до чего талантлива русская женщина!

Он предложил пригласить Анфимьевну и выпить за ее здоровье. Это было принято и сделано единодушно.

Не забывая пасхальную ночь в Петербурге, Самгин пил осторожно и ждал самого интересного момента, когда хорошо поевшие и в меру выпившие люди, еще не успев охмелеть, говорили все сразу. Получалась метель слов, забавная путаница фраз:

— В Англии даже еврей может быть лордом!

— Чтоб зажарить тетерева вполне достойно качеству его мяса…

— Плехановщина! — кричал старый литератор, а студент Поярков упрямо, замогильным голосом возражал ему:

— Немецкие социал-демократы добились своего могущества легальными средствами…

Маракуев утверждал, что в рейхстаге две трети членов — попы, а дядя Хрисанф доказывал:

— Христос вошел в плоть русского народа!

— Оставим Христа Толстому!

— Н-никогда! Ни за что!

— Мольер — это уже предрассудок.

— Вы предпочитаете Сарду, да?

— Дуда!

— В театр теперь ходят по привычке, как в церковь, не веря, что надо ходить в театр.

— Это неверно, Диомндов!

— Вы, милый, ешьте как можно больше гречневой каши, s — пройдет!

— Мы все живем Христа ради…

— Браво! Это — печально, а — верно!

— А я утверждаю, что Европой будут праветь англичане…

— Он- еще по делу Астырева привлекался…

— У Киселевского весь талант был в голосе, а в душе у него ни зерна не было.

— Передайте уксус…

— Нет, уж — извините! В Нижнем-Новгороде, в селе Подновье, огурчики солят лучше, чем в Нежине!

— Турок — вон из Европы! Вон!

— Достоевского забыли!'

— А Салтыков-Щедрин?

— У него в тот сезон была любовницей Короедова-Змиева — эдакая, знаете, — вслух не скажешь…

— Теперь Россией будет вертеть Витте…

— Монопольно. Вот и — живите! Смеялись. Никодим Иванович внезапно начинал декламировать:

Писатель, если только онВолна, а океан — Россия, —Не может быть не возмущен,Когда возмущена стихия…

— А главное, держите ноги в тепле.

— Закипает Русь! Снова закипает…

— Студенчество… Союзный совет…

— Нет, марксистам народников не сковырнуть…

— Уж я-то знаю, что такое искусство, я — бутафор… В этот вихрь Клим тоже изредка бросал Варавкины словечки, и они исчезали бесследно, вместе со словами всех других людей.

Вставал профессор со стаканом красного вина, высоко подняв руку, он возглашал:

— Господа! Предлагаю наполнить стаканы! Выпьем… за Нее!

Все тоже вставали и молча пили, зная, что пьют за конституцию; профессор, осушив стакан, говорил:

— Да приидет!

Он почти всегда безошибочно избирал для своего тоста момент, когда зрелые люди тяжелели, когда им становилось грустно, а молодежь, наоборот, воспламенялась. Поярков виртуозно играл на гитаре, затем хором пели окаянные русские песни, от которых замирает сердце и все в жизни кажется рыдающим.

Хорошо, самозабвенно пел высоким тенорком Диомидов. В нем обнаруживались качества, неожиданные и возбуждавшие симпатию Клима. Было ясно, что, говоря о своей робости пред домашними людями, юный бутафор притворялся. Однажды Маракуев возбужденно порицал молодого царя за то, что царь, выслушав доклад о студентах, отказавшихся принять присягу ему, сказал:

— Обойдусь и без них.

Почти все соглашались с тем, что это было сказано неумно. Только мягкосердечный дядя Хрисанф, смущенно втирая ладонью воздух в лысину свою, пытался оправдать нового вождя народа:

— Молодой. Задорен.

Не важный актер поддержал его, развернув свои познания в истории:

— Они все задорны в молодости, например — Генрих Четвертый…

Диомидов, с улыбкой, которая оставляла писаное лицо его неподвижным, сказал радостно и как бы с завистью:

— Очень смелый царь!

И с той же улыбкой обратился к Маракуеву:

— Вот вы устраиваете какой-то общий союз студентов, а он вот не боится вас. Он уж знает, что народ не любит студентов.

— Преподобное отроче Семионе! Не болтайте чепухи, — сердито оборвал его Маракуев. Варвара расхохоталась, засмеялся и Поярков, так металлически, как будто в горле его щелкали ножницы парикмахера.

А когда царь заявил, что все надежды на ограничение его власти — бессмысленны, даже дядя Хрисанф уныло сказал:

— Негодяев слушает, это — плохо! Но бутафор, глядя на всех глазами взрослого на детей, одобрительно jh упрямо повторил:

— Нет, он — честный. Он — храбрый, потому что — честный. Один против всех…

Маракуев, Поярков и товарищ их, еврей Прейс, закричали:

— Как — один? А — жандармы? Бюрократы?

— Это — прислуга! — сказал Диомидов. — Никто не спрашивает прислугу, как надо жить.

Его стали убеждать в три голоса, но он упрямо замолчал, опустив голову, глядя под стол.

Клим Самгин понимал, что Диомидов невежествен, но это лишь укрепляло его симпатию к юноше. Такого Лидия не мосла любить. Б лучшем случае ока относится к нему великодушно, жалеет его, как приблудного котенка интересной породы. Он даже немножко завидовал стойкому упрямству Диомидова и его усмешливому взгляду на студентов. Их все больше являлось в уютном, скрытом на дворе жилище дяди Хрисанфа. Они деловито заседали у Варвары в комнате, украшенной множеством фотографий и гравюр, изображавших знаменитых деятелей сцены; у нее были редкие портреты Гогарта, Ольриджа, Рашели, m[ademoise]lle Марс, Тальма. Студенческие заседания очень тревожили Макарова и умиляли дядю Хрисанфа, который чувствовал себя участником назревающих великих событий. Он был непоколебимо уверен, что с воцарением Николая Второго великие события неизбежно последуют.

— Вот — увидите, увидите! — таинственно говорил он раздраженной молодежи и хитро застегивал пуговки глаз своих в красные петли век. — Он — всех обманет, дайте ему оглядеться! Вы на глаза его, на зеркало души, не обращаете внимания. Всмотритесь-ка в лицо-то!

И — шутил:

— Эх, Диомидов, если б тебе отрастить бородку да кудри подстричь, — вот и готов ты на роль самозванца. Вполне готов!

Клим Самгин был очень доволен тем, что решил не учиться в эту зиму. В университете было тревожно. Студенты освистали историка Ключевского, обидели и еще нескольких профессоров, полиция разгоняла сходки; будировало сорок два либеральных профессора, а восемьдесят два заявили себя сторонниками твердой власти. Варвара бегала по антикварам и букинистам, разыскивая портреты m[ada]me Ролан, и очень сожалела, что нет портрета Те-руань де-Мерикур.

Вообще жизнь принимала весьма беспокойный характер, и Клим Самгин готов был признать, что дядя Хри-санф прав в своих предчувствиях. Особенно крепко врезались в память Клима несколько фигур, встреченных им за эту зиму.

Однажды Самгин стоял в Кремле, разглядывая хаотическое нагромождение домов города, празднично освещенных солнцем зимнего полудня. Легкий мороз озорниковато пощипывал уши, колючее сверканье снежинок ослепляло глаза; крыши, заботливо окутанные толстыми слоями серебряного пуха, придавали городу вид уютный; можно было думать, что под этими крышами в светлом тепле дружно живут очень милые люди.

— Здравствуйте, — сказал Диомидов, взяв Клима за локоть. — Ужасный какой город, — продолжал он, вздохнув. — Еще зимой он пригляднее, а летом — вовсе невозможный. Идешь улицей, и все кажется, что сзади на тебя лезет, падает тяжелое. А люди здесь — жесткие. И — хвастуны.

Он снова вздохнул, говоря:

— Не люблю, когда ахают — ах, Москва! Разрумяненное морозом лицо Диомидова казалось еще более картинным, чем было всегда. Старенькая котиковая шапка мала для его кудрявой головы. Пальто — потертое, с разными пуговицами, карманы надорваны и оттопырены.

— Куда вы идете? — спросил Клим.

— Обедать.

И, мотнув головой на церковь Чудова монастыря, он сказал:

— Чиню иконостас тут.

— Вот как! И в театре и в церкви работаете…

— Так что? Все равно работа. Меня знакомый резчик и позолотчик пригласил. Замечательный…

Диомидов нахмурился, помолчал и предложил:

— Пойдемте в трактир, я буду обедать, а вы — чай пить. Есть вы там не станете, плохо для вас, а чай дают — хороший.

Было бы интересно побеседовать с Диомидовым, но путешествие с таким отрепанным молодцом не улыбалось Климу; студент рядом с мастеровым — подозрительная пара. Клим отказался идти в трактир, а Диомидов, безжалостно растирая ладонью озябшее ухо, сказал:

— Все — работаю. Хочу много денег накопить. И вдруг спросил:

— Вы одобряете Лидию Тимофеевну, что она в театр готовится?