Цивилизация средневекового Запада - Жак Ле Гофф

Подобно тому как приходское общество было микромиром, организованным церковью, так и общество замка было социальной ячейкой, сформированной сеньорами. Оно объединяло молодых сыновей вассалов, посланных туда, чтобы служить сеньору, учиться воинскому искусству (а по случаю — быть заложниками), с сеньориальной дворней, а также с теми, кто удовлетворял господские потребности в увеселениях и служил для поддержания определенного феодального престижа, с теми, кто представлял собой мир развлечений. Положение всех этих менестрелей, труверов, трубадуров было двусмысленным. Обязанные воспевать достоинства тех, кто их нанял, находясь в зависимости от денег и милостей своих хозяев, они чаще всего стремились в свою очередь стать сеньорами, причем иногда им удавалось осуществить эту надежду — таков был случай миннезингера, ставшего рыцарем и получившего герб (известный Гейдельбергский манускрипт, чьи миниатюры изображают миннезингеров и их гербы, свидетельствует об этом возвышении за счет благородного искусства лирической поэзии). Но столь же часто они были уязвлены своим положением артистов, зависимых от капризов воинов, они были отчасти и интеллектуалами, вдохновлявшимися идеалами, противоречащими идеалам феодальной касты, они могли становиться обличителями своих хозяев, и порой литературные и художественные произведения, созданные в замках, содержали скрытые свидетельства оппозиционности их авторов феодальному обществу.

Народная среда имела иные центры общения. На селе эту роль играли мельницы. Крестьяне, свозившие туда зерно, должны были поджидать в очереди свою муку. Можно предположить, что там обсуждались сельскохозяйственные нововведения, именно оттуда они начинали свое распространение, там же, на мельницах, вызревали крестьянские восстания. Значение мельниц как очага крестьянского общения доказывают нам два факта. Статуты монашеских орденов XII в. предписывали монахам собирать там пожертвования. Проститутки настолько часто посещали окрестности мельниц, что св. Бернар, всегда готовый ставить интересы морали выше интересов экономических, побуждал монахов разрушить эти очаги порока.

В городе бюргеры имели свои крытые рынки, залы для ассамблей. Так, корпорация торговцев по Сене, объединявшая наиболее влиятельных парижан, выстроила свое здание, названное «Бюргерский зал» («Parloir aux Bourgeois»).

В городе и в деревне немаловажным социальным центром была таверна. Сеньоры всячески поощряли ее посещение, поскольку чаще всего речь шла о таверне «баналитетной», принадлежавшей сеньору, где разливали его вино и пиво, с которого он же удерживал акцизный сбор. Напротив, приходский священник порицал этот центр порока, где процветали пьянство и азартные игры, видя в нем соперника приходу с его проповедями и церковными службами. Таверна собирала не только людей одной деревни или квартала (кварталы, кстати, были еще одной ячейкой городской солидарности, игравшей важную роль в позднее Средневековье, как и улица, на которой группировались выходцы из одной местности или представители одного ремесла); таверна в лице хозяина играла роль кредитной кассы, она принимала также и чужестранцев, поскольку была и гостиницей. Там распространялись новости, слухи и легенды. Беседы формировали там менталитет, а поскольку выпивка распаляла умы, таверны способствовали тому, что средневековое общество обретало свою возбужденную тональность. Это пьянящее чувство вселяло в Средневековье брожение, чреватое вспышками насилия.

Часто говорят, что религиозная вера являлась цементом для многих социальных движений, предоставляя им в качестве цели столь необходимые идеалы. Высшей формой революционных движений были ереси. Осознанно или нет, но средневековые ереси отвечали чаяниям социальных категорий, недовольных своим положением. Это справедливо даже для дворянства Южной Франции, в первый период Альбигойских войн выступившего с активной поддержкой еретиков: большое значение имело недовольство дворян церковью, увеличивающей число запретов на заключение браков между родственниками, способствуя тем самым раздроблению земельных владений аристократии, быстро переходивших затем в руки церкви. Очевидно, что многие еретические движения, проклиная все земное общество, и особенно церковь, таили в себе мощный революционный фермент. Это справедливо и для ереси катаров, и для учения Иоахима Флорского, и для различных милленаристских сект, в чьем ниспровергающем характере мы уже убедились. Но ереси собирали социально разнородные коалиции приверженцев, чьи противоречия снижали эффективность движений. Для катаризма (во всяком случае, для его альбигойской формы) можно выделить дворянскую фазу, когда руководство движения было в руках аристократии, и фазу городскую, когда купцы, нотариусы, городская верхушка контролировали движение, покинутое дворянами после Крестового похода и подписания Парижского мира. К концу XIII в. движение было представлено уже лишь отдельными группами демократического толка, где городские ремесленники и горцы-пастухи продолжали борьбу в одиночестве.

Но чисто религиозные лозунги в конце концов устраняли социальное содержание этих движений, их революционные программы вырождались в милленаристский анархизм, не оставлявший надежд на исправление дел земных. Нигилизм, направленный против труда, осуждавшегося еретиками еще больше, чем всеми остальными («совершенные» катары не должны были трудиться), парализовал социальную эффективность восстаний, проходивших под религиозным знаменем. Ереси были острой формой идеологического отчуждения.

Тем не менее они оставались опасны и для церкви, и для феодального строя. Поэтому еретиков преследовали и под давлением церкви XII–XIII вв. оттесняли на периферию социального пространства, заключая во все более тесные рамки. Под воздействием канонического права к моменту возникновения инквизиции ересь определялась как тягчайшее преступление, направленное против «общего блага церкви», против «порядка всего христианского общества». Таково было определение «Суммы» Угуччо (около 1188 г.), наиболее влиятельного канониста своего времени.

По степени опасности для общества рядом с еретиками шли евреи (Четвертый Латеранский собор 1215 г. обязал их носить обязательный опознавательный знак — кружок) и прокаженные (число лепрозориев стало расти после Третьего Латеранского собора 1179 г.), которых стремились учесть, выловить и собрать в одном месте.

И все же это было время, когда христианское общество приняло в себя некоторые категории париев. Раннее Средневековье держало на подозрении многие ремесла. Варваризация позволила возродиться многим атавистическим табу: табу на кровь было обращено против мясников, палачей, хирургов и даже солдат. Табу на нечистоты, грязь затрагивало сукновалов, красильщиков, поваров, прачек (Иоанн Гарлянд в начале XIII в. повествовал о неприязни женщин к представителям ткацких ремесел, к «синим ногтям», которые вместе с мясниками будут играть активную роль в восстаниях XIV в.). Табу на деньги объяснялось обычаями всякого примитивного общества, где господствовало натуральное хозяйство. Германские завоеватели привнесли также презрение воинов к трудящимся, христианство — презрение ко многим видам мирской деятельности, запрещенным для клириков и тем самым бросавшим тень подозрения и на мирян, ими занимавшихся.

Но под напором экономической и социальной эволюции шло разделение труда, возвышение ремесел, оправдание Марты перед лицом Марии, оправдание жизни деятельной, изображению которой отводилось на порталах готических соборов вполне почетное место, симметричное аллегорическим изображениям жизни созерцательной. Все это приводило к резкому сокращению числа незаконных, презренных ремесел. Францисканец Бертольд Регенсбургский в XIII в. поместил «все состояния мира» («etats du monde») в единую семью Христову, за исключением евреев, жонглеров и бродяг, составлявших «семью дьявола».

Но христианский мир, включив в себя новое общество, возникшее в период подъема X–XII вв., достиг определенной завершенности своего развития и не стал терпимее к тем, кто не захотел подчиниться установленному порядку или был отторгнут самим обществом. Его отношение к этим париям было двойственным. Оно одновременно испытывало перед ними ужас и восхищение. Общество держало их на определенном расстоянии, впрочем не слишком большом, сохраняя возможность использовать их к своей выгоде. То, что оно именовало милосердием по отношению к ним, походило на игру кота с мышью. Так, лепрозории должны были находиться на расстоянии «полета камня» от города, с тем чтобы могло осуществляться «братское милосердие» по отношению к прокаженным. Средневековое общество нуждалось в этих людях: их подавляли, поскольку они представляли опасность, но одновременно не выпускали из поля зрения; даже в проявляемой заботе о них чувствовалось почти осознанное стремление мистически перенести на них все то зло, от которого общество пыталось в себе избавиться. Это видно, например, в описании прокаженных, одновременно находящихся в миру и вне мира, тех, кому король Марк выдал изобличенную и осужденную Изольду в ужасающем эпизоде сочинения Беруля, опущенном куртуазным Тома.