Шотландия. Автобиография - Розмари Горинг

Среди любимых игр Лилибет, в которую она играла много лет, была такая: девочка надевала на меня пару красных вожжей, с бубенчиками на них, и мы так скакали, развозя зелень. За мной ухаживали, ласково похлопывали, кормили из торбы, резко дергая за поводья, останавливали возле воображаемых домов, и Лилибет продавала воображаемую зелень выдуманным покупателям, ведя с ними долгие и задушевные беседы.

Иногда она шептала мне: «Кроуфи, притворись нетерпеливой. Так надо. Ударь пару раз копытом». Так я и била копытом.

Чудесно бывало морозным утром, когда мое дыхание вырывалось облачками пара: «Как у порядочной лошадки», — говаривала довольно Лилибет. Порой она сама превращалась в лошадку, прыгала и скакала вокруг, бочком подступая ко мне, тычась носом в карманы в поисках сахара, издавая убедительное тонкое ржание.

Кроме игрушечных лошадок, в большом мире были и другие четвероногие друзья. Подвода пивовара, запряженная парой превосходных лошадей, нередко останавливалась на Пикадилли прямо у дома, дожидаясь сигнала светофора. Там они и стояли, окутанные облаками пара в зимние вечера. Маленькие девочки, прижавшись носами к окну детской, с нежностью наблюдали за ними, тревожась, если те опаздывали. Ведь с лошадьми, везущими большую подводу, на мокрой улице всякое может случиться. И усталые маленькие пони, торопившиеся под конец дня по домам, таща тележки уличных торговцев, даже и не думали о том, сколько королевского сочувствия они пробуждают, под взглядами из того окна на верхнем этаже.

Эдинбург и его уличные девки, 1934 год

Эдвин Мюир

В 1934–1935 годах писатель Эдвин Мюир путешествовал по Шотландии, чтобы измерить температуру своей страны, и проделанный анализ привел его к весьма безрадостным и горестным выводам. Вот какие впечатления оставила у него столица.

На расстоянии броска камня от одного конца Принсес-стрит начинается променад совершенно иного свойства. Это Лейтстрит и ее продолжение Лейт-уок — длинный широкий бульвар, с несколькими большими старыми зданиями, которые со временем опустились до статуса многоквартирных домов для рабочего класса. Здесь, вместо уютных кондитерских и вестибюлей роскошных гостиниц Принсес-стрит, вдруг обнаруживаешь себя в окружении кафе с мороженым, пабов, баров, где подают рыбу с жареной картошкой. В одном месте два потока гуляющих сближаются друг с другом до нескольких ярдов; однако они ничуть не смешиваются, столь сильно ощущение социальной дифференциации, воспитанное городской жизнью. Гуляющие разворачиваются, достигнув некоего невидимого барьера, по-видимому, об этом даже не задумываясь, словно бы все происходит во сне; и если какой-нибудь случайный пешеход, по необходимости или по прихоти, ступит на вражескую территорию, то вскоре, испуганный, поспешит как можно скорее вернуться обратно. Единственный класс, который стоит выше этого запрета, — проститутки. Как пролетариат, они живут в самых бедных районах, но главное место их промысла — Принсес-стрит, и она для них престижна и знакома, как служебный адрес. Но, по-видимому, их занятие остается единственным в современном обществе, которое служит всеобщим растворителем всяких социальных разграничений; и в действительности это объясняется тем, что они молчаливо поставлены вне всего общества, в котором постоянно действует закон классовой принадлежности. Обычная толпа, не имеющая этой власти бесклассовости, разворачивается, дойдя до определенной точки. Средние классы, верхние и нижние, светские люди, богатые бездельники, служащие контор и банков, коммивояжеры, студенты слоняются по Принсес-стрит, потому что, не осознавая того, считают эту улицу неким заповедником, где они могут чувствовать себя совершенно непринужденно и беззаботно и куда никто не посмеет вторгнуться. И этот расчет оправдывается. Они изолированы там столь же хорошо, как если бы находились за запертыми дверьми.

Голодная проститутка, 1935 год

Ральф Глассер

Ральф Глассер рос в еврейском квартале Горбалз, в годы между Первой и Второй мировыми войнами, и в четырнадцать лет пошел работать на фабрику одежды. По вечерам он многие годы учился и сумел получить стипендию в Оксфордском университете. Впоследствии он стал психологом, экономистом и видным мемуаристом. В этих воспоминаниях он рассказывает о разговоре, что произошел у него с товарищем, с которым они вместе работали на фабрике. Однажды вечером они возвращались домой пешком через Солтмаркет; этот район был особенно безлюден, плохо освещен и славился тем, что его облюбовали проститутки.

Как-то очень поздно вечером, около десяти часов, мы шли домой с фабрики по погруженным в тишину улицам. Что-то в его [Алека] настроении навело на мысль, что ему хочется поговорить.

Я сказал:

— У тебя когда-нибудь было с одной из них?

— Да, несколько раз, — отозвался он с напускным безразличием, — когда в моей норе совсем херово было. Тады была моя первая шлюха, мне тады пятнадцать было. Тока щас вот об ней подумал! А ваще-то я много о ней вспоминал. С ней я тады впервой как надыть потрахался! — Он помолчал. — Но не в том причина. Она была… даж не знаю, как те сказать-то. Она была вся такая горячая, все понимала, ну, настоящая была. Она так хотела, штоб мне хорошо было! С ней мне было как ни с кем больше. Никогда ее не забуду. Никогда. Така милашка, худое личико, с рыжими волосами, бледненькая, дрожала на холоду, в тонком пальтишке и юбке. Чуток постарше меня была, где-то лет двадцать пять. А еще с колечком обручальным.

Он вытянул вперед губы:

— Это был день зарплаты, снег валил, холодно, я шел с фабрики, поздно вечером, устал, как собака. И с чего, стал-быть, по Солтмаркету пошел, не помню. Иду, ни о чем таком и не думаю. Вдруг рядом эта милашка, хвать за руку и грит: «Пшли, покажу чего интересного!» Ну и затягивает в большую темную арку, и не успел ниче понять, как она руку мою себе под юбку сует… Иисусе, как щас это чувствую! А потом гладит и не останавливается! Никакого стыда! А сама грит, тихо так и нежно: «Не волнуйся. Я подожду. Тебе со мной хорошо будет». Потом крепко обнимает меня, целует, будто взаправду хочет. А через минуту вздрагивает и грит: «Ах, как тут холодно! И мне есть хочется. Дай мне шестипенсик, и я схожу куплю пакет рыбы с картошкой».

Он фыркнул.

— Коль шлюха такое скажет, не верь! Не вернется! Но я-то пацан был. И она была со мной добра и ласкова. Да и с виду ей чего пожрать надо было. Ну и дал целый шиллинг. А матери сказал бы, что посеял по дороге домой. Ну и не особо соврал бы. Она взяла шиллинг, схватила точно это золотой соверен был. И грит: «Ты подожди тута, передохни. Я мигом».

И с этим ушла, а я остался стоять столбом, один, гадая, че дальше будет. И чувство такое, что этот свет впервой увидел. Ну, многое впервой видишь. Думал, как ходит тут, голодная, в Богом забытом месте, а кругом кучи лошадиного дерьма, снег еще белый лежит. Пустота и одиночество. И что за горе в такое время шлюху из дома гонит. И в каком она отчаянии. Подцепила пацана, выудила у него шиллинг — на пакет рыбы с картошкой, да пенни на газ, да на пинту молока! И она для меня ниче не значит, и я для нее — ничего. А через миг — мысля: «Не-а. Не так! Что-то во мне есть. Не было бы, с чего тогда волноваться! Это что-то значит!» Ну и дрожать начал, стоя там под аркой, холод от мостовой по ногам стал пробираться. Одного хотел, штоб ее теплое тело вновь ко мне прижалось, все такое мягкое, никаких слов не надыть, просто штоб рядом со мной была. Ну и начал гадать, есть ли разница — ее трахать или с сестрой перепихнуться.

Наверное, я не должен был испытывать шок, но я был потрясен и, должно быть, как-то выдал свое потрясение или, по крайней мере, удивление, возможно, чуть сбившись с шага или вопросительно склонив голову, потому что он изумленно посмотрел на меня.

— Так ты, видать, еще и ни с кем?..

Я покачал головой, не уверенный, какие слова тут уместны.

— Да брось! — сказал он, не веря мне. — Неужели сестры не показали тебе, что к чему? Да я поставлю сто против одного, что ты ни одного парня не найдешь, кто не ходил бы к старшей сестре, кто б с ней не был! Да когда много-много раз спят в одной и той же кровати, ночь за ночью! Так у тебя и вправду ничего не было? И не гри, что тебе все равно!

— Нет. В самом деле это правда. — Я пытался найти какое-то оправдание. — Может, потому, что они намного меня старше.

Большинство родителей в Горбалз, стараясь внушить общепринятые запреты, сражались с противником, имеющим такой подавляющий перевес, что одолеть его невозможно. После определенного возраста мальчикам и девочкам даже раздеваться в присутствии другу друга не разрешали, но в большинстве семей им приходилось спать если не в одной и той же кровати, то в одной и той же комнате, так что эти законы оказались никому не нужными, «мертвыми буквами»…