Честь - Григорий Медынский

Убеждения эти Георгий Николаевич сумел донести от юности своей до поздних лет и положить в основу всего. Непримиримый к тому, другому, враждебному духу у себя на работе, в институте, он ревниво оберегал от него и свой дом.

И когда Екатерина Васильевна, соблазненная чьей-то роскошно обставленной квартирой, заводила речь о покупке гарнитура красного дерева или отделке комнат «под атлас», Георгий Николаевич спрашивал:

– А почему атлас? Зачем нам атлас? А чем плохи обыкновенные хорошие обои? Как у всех!

Екатерина Васильевна ничего не могла противопоставить простой человеческой логике мужа и, когда проходил азарт, стыдилась мелочности своих мечтаний об атласе и гарнитуре красного дерева.

Так же Георгий Николаевич воспитывал и своих детей. Всегда занятый и погруженный в свои мысли, он не считал нужным заниматься мелочами. Мелочи как помочи, на них всю жизнь детей не поводишь. Нужны основы, принципы. Это – рельсы, по которым дети войдут потов в жизнь своим ходом.

Его до глубины души возмутила однажды мимолетно виденная сцена. Воскресное утро, разряженная мамаша такой же папаша и играющий всеми красками благополучия и довольства восьмилетний сынок. Он поставил ногу на табурет чистильщика обуви, и старуха армянка чистит ему ботинок.

Далекий по роду работы от проблем воспитания, Георгий Николаевич как человек не мог не интересоваться ими и не мог не задуматься по-граждански честно и искренне над тем, что увидел. Труд – это принцип. Простота – это принцип, равенство – принцип. Уважение к человеку тоже, принцип. И все это уже разрушено в самодовольном паршивце, не соизволившем почистить собственных ботинок перед выходом на прогулку. Кем он будет? И как он будет воспитывать своих детей? Кто его папа и мама? И можно ли воспитывать ребенка, не воспитывая самих себя?

В семье Зориных дети сами чистили ботинки, убирали комнаты, мыли полы. Они отчитывались в деньгах и одевались всегда скромно.

– До окончания школы никаких бостонов, манонов и капронов. Простые чулки, простые туфли – как все!

Все вместе, все на глазах, все поровну, нет худших и нет лучших – дружба! – вот воздух, который вслед за мужем старательно поддерживала в семье и Екатерина Васильевна. Она совсем недавно вспомнила такой случай. Она и две маленькие дочки в лесу, на даче, – сына Женьки тогда еще не было на свете. И она нашла землянику, первую, красную с одного только бока ягодку, и обе девочки с радостным криком бросились к ней. «Подождите! – сказала тогда Екатерина Васильевна. – Вот мы сейчас другую найдем, тогда съедим». Девочки сразу приумолкли, задумались, и через минуту Марина сказала: «Мы три ягодки найдем, тогда и съедим. Да?» И надо было видеть, с каким старанием девочки искали вторую и третью ягодки, чтобы всем досталось поровну.

Вспомнила это Екатерина Васильевна в связи с недавней спортивной победой Марины: на соревновании по бегу она заняла второе место, получила Почетную грамоту и коробку шоколадных конфет. Она принесла коробку домой и, по старому правилу, угостила всех.

Все эти принципы выдерживались в семье Зориных со всей строгостью и не могли не преломляться в формирующихся душах детей. Но преломлялось это по-разному, иногда радуя, иногда удивляя родителей и чем-то своим и неожиданным. Так первая дочка, Аленушка, резвушка, хохотушка, к концу школы неожиданно посерьезнела и пошла в пединститут, чтобы ехать потом куда-то в самую далекую деревню учительствовать.

А всегда серьезная и не в меру прямолинейная Марина заинтересовалась платьями – у этого талия низкая, плечи не те, и вообще теперь такие не носят.

– Ну подумаешь, не носят! – попробовала настоять на своем Екатерина Васильевна. – Рано тебе об этом думать!

– А когда же об этом думать? – возразила вдруг Марина. – В пятьдесят? Ты, мама, забыла, какая была молодая-то!

А теперь Марина опять поставила всех в тупик: куда ей идти после школы? И когда об этом зашел мимолетный, пока случайный разговор, она вдруг сказала: пойду работать.

– Как работать? – удивилась Екатерина Васильевна. – А институт?

– А институт потом.

– Ну, об этом ты брось думать. Не дури! – спокойно сказала Екатерина Васильевна, уверенная, что это модные, пустые разговоры.

И вдруг – новая, третья проблема, затмившая все.

И как она могла просмотреть?

С тех пор как попало ей в руки первое письмо Антона, Екатерина Васильевна потеряла покой. Сначала она едва не задохнулась. Да как он мог, как он смел, этот бандит, подать свой гадкий голосишко из-за решетки?.. И по какому праву?.. Это был следующий вопрос, который возник, как только улегся первый приступ гнева.

Никому не сказав о письме, она стала присматриваться к дочери, но ничего особенного не замечала. Тут Екатерина Васильевна вспомнила, как Марина впервые сообщила ей новость об Антоне.

– Мамочка! Какой ужас! Ты помнишь, ко мне приходил мальчишка? Длинный такой… Он в тюрьме!

В голосе дочери тогда действительно слышался ужас. «Но чем Марина ужасалась? – спрашивала сейчас себя Екатерина Васильевна. – Тем, что у них в школе вообще мог произойти такой случай? Или тем, что это произошло с ним, с Антоном?» Мать не могла тогда обнаружить ничего подозрительного ни в тоне, ни в поведении дочери. Правда, Марина горячо обсуждала это происшествие со Степой Орловым, который стал к ней захаживать. Ну и как же не обсуждать? Марина – девочка чуткая, отзывчивая, и мимо нее не проходит ничто, что совершается в школе. А то, что к ней стал заглядывать Степа Орлов, окончательно успокоило Екатерину Васильевну – значит, «там» ничего нет.

Но не может же Екатерина Васильевна сама каждый день брать почту! Да и забыла она о ней, успокоилась и забыла. И Марина утром, перед завтраком, пошла открывать почтовый ящик и среди пачки газет и прочей корреспонденции увидела вдруг помятое, чем-то необычное письмо: «Марине Зориной».

Она сразу, почувствовала: письмо особенное. Отдав папе всю почту, она прошла в свою комнату и вскрыла конверт. Да! Оно самое! Письмо от Антона!

«Если ты помнишь прошлогодний вечер, вспомнишь и меня. Как много это, оказывается, времени – год!»

Как много действительно времени – год!

За завтраком Марина сидела сама не своя. У Екатерины Васильевны кольнуло сердце. После завтрака она спросила:

– Что ты нынче такая встрепанная? Марина не умела лгать.

– Ты знаешь, мама… я получила письмо…

– От бандита? – воскликнула Екатерина Васильевна.

– Мама! Почему ты так говоришь?

– Что-что?

– Ну мало ли что может случиться с человеком?

– Да ты думаешь, что говоришь? Человек грабил, выходил с ножом на большую дорогу, а ты?.. Давай письмо!

– Мама!.. – Марина с недоумением посмотрела на нее.

– Давай письмо!

Привлеченная голосом матери, в комнату вошла Аленушка. Екатерина Васильевна решительно поднялась и пошла в кабинет к мужу.

– Подожди!.. – Она решительным жестом отодвинула газеты, которые он начал читать. – У нас с Маринкой неблагополучно.

– С Мариной? – удивился Георгий Николаевич. – Как может быть неблагополучно с Мариной?

Умолчав, конечно, о первом письме, Екатерина Васильевна рассказала, что произошло.

– А может быть, тут нет ничего страшного? – проговорил Георгий Николаевич, – О чем он пишет?

– А ты спроси! Ты – отец. Спроси! Посмотрим, что она тебе скажет. Воспитали, называется!

– Ну, зачем так, Катюша? Зачем? И воспитали мы ее… разве плохо воспитали? Жалоб мы, кажется, на нее не слышим.

– Подожди еще радоваться-то. Не пришлось бы плакать!

Никогда Георгий Николаевич не видел жену в таком возбуждении. Когда она вышла, он долго ходил по кабинету. Почувствовав неладное, притихла и вся семья. И Марина решила сама пойти к отцу. Она любила и мать и во всем доверяла ей. Отец слишком занят, и надоедать ему разными мелочами было нельзя. Но Марина чувствовала, что в самую последнюю, решающую минуту отец правильнее разберется во всем.

Письма Марина не показала, но дословно передала содержание и рассказала об Антоне все, что могла. Она умолчала, конечно, о парке и скамейке, умолчала о своей бессонной ночи и слове «люблю», которое сказала тогда себе. Тем более она и теперь не знала, что это было на самом деле, – все оказалось куда сложнее и запутаннее, чем представлялось вначале. Поэтому вместо слова «любовь» она говорила «дружба» и доказывала ее великое значение.

И тут Марина вспомнила встречу в школе с Ниной Павловной и ее слова: «Его так бы ободрило ваше письмо».

– Ты скажи, папа: есть люди неисправимые? – спросила она отца.

– Неисправимые?.. Гм!.. – Георгий Николаевич снял очки, протер их. – Это не моя область, но… по-моему, есть неисправленные люди, а неисправимые… Трудно представить!

– Ну вот! – горячо заговорила Марина. – Ты понимаешь, папа: если я ему теперь не отвечу! Ты понимаешь?.. У нас все так хорошо, спокойно, а он… И если мы замкнемся, если я замкнусь в своем благополучии, а он?.. Пусть гибнет? Да? Ведь там, где кончается борьба за товарища, там начинается предательство. Да? Ведь да? А разве я могу так поступить? Папа! Милый ты мой, хороший бутя!